— Не откажусь, — улыбнулся Ивлев.
Коньяк постоянно был у Ляпина в запасе — дары благодарных пациентов. Когда-то он отказывался от таких подношений, а потом махнул рукой. Преподнести прооперировавшему тебя хирургу бутылку коньяку — вещь вполне невинная, считал он. Не взятка же это, в конце концов! Коньяк для мужчины — все равно, что для женщины цветы. Так уж принято. У Ляпина дома целая коллекция из подобных даров составилась, удобно в общем-то.
К спиртному Ляпин был равнодушен и лишь изредка на службе позволял себе пропустить рюмочку. После тяжелой операции обычно, перед уходом домой, вот как теперь. Хорошо действует — успокаивает, расслабляет, душу мягчит.
Выпив, Ляпин и Ивлев помолчали, похрустели разрезанным пополам, на двоих, яблоком. В приоткрытое окно задувал приятный прохладный ветерок и доносился птичий щебет.
— Хорошо работаете, коллега, — сказал Ляпин. — Молодцом! Я в последнее время как-то не видел вас в деле и был приятно удивлен.
— Да уж… — пробормотал Ивлев, закуривая и склоняясь к горящей спичке. — Ковыряемся помаленьку.
— Ну, ну, не скромничайте. Все есть — и техника, и глаз, и руки. Кстати, о научной работе не подумываете? Одну-другую статью написать в журнал, а там, глядишь, и за диссертацию взяться. По-моему, пора.
— Нет, — отрицательно повел головой Ивлев. — Меня к этому не влечет и не влекло никогда.
— Влечет — не влечет… Это, знаете ли, не серьезный подход. Надо!
— Зачем?
— Не прикидывайтесь простачком. Такое уж время. Сейчас все мало-мальски способные люди к науке тянутся. Посмотрите, сколько кандидатов в общей медицинской сети работают. Даже ординаторами.
— Мне это не интересно. Я практическую работу люблю. Оперировать, с больными разбираться.
— Что ж, вам виднее. А с жильем у вас как? Еще не получили?
— Нет, и вряд ли скоро получим, сороковая очередь. Комнату снимаем в Масловке.
— Ох, ездить-то далеко! У вас ведь, кажется, ребенок маленький?
— Сын двух лет, — сказал Ивлев с гордостью.
— Тяжело, наверное?
— Да нет, ничего, — Ивлев улыбнулся. — Нормально, в общем. Конечно, жене достается, а я что ж, я только ночую дома.
Ивлев говорил так невозмутимо, словно бытовые неурядицы мало его трогали. Ляпин, вспомнив, как он сам мучился в подобном положении, как все силы прилагал, все возможности использовал, чтобы поскорей получить квартиру, даже почувствовал себя задетым спокойствием Ивлева.
— Ну и что же вы предпринимать намерены? — спросил он.
— Ждать, — развел руками Ивлев. — Что ж еще?
— Надо же похлопотать как-то… — едва ли не с раздражением пробормотал Ляпин. — Мы ведь, знаете, всяких людей оперируем. Некоторые очень многое могут.
— Я этого не умею, — сказал Ивлев просто. — И не люблю.
— Любить-то тут, конечно, нечего, но нужда, к сожалению, заставляет.
— Пока все терпимо, а там видно будет. Глядишь, не так уж и долго придется ждать.
Ляпин привык к тому, что, говоря о своих личных, житейских проблемах, люди оживляются, волноваться начинают, и поэтому равнодушный тон Ивлева его удивил. Что дает ему такое спокойствие? Наверное, работа, любовь к ней. Она для него и защита от всех житейских дрязг и неполадок, и утешение, и точка опоры. Она делает его уравновешенным и добродушным, она позволяет ему хорошо спать по ночам, просыпаться бодрым и радостным, выносить тяготу и напряжение дня. Подумав так, Ляпин ощутил настолько острую к Ивлеву зависть, что у него даже что-то защемило в груди. Он тут же попытался погасить это неприятное чувство. Кому он завидует, господи? Ладно, Смольникову есть основания позавидовать, но этому-то мальчишке?
Однако, как ни стыдил, ни урезонивал себя Ляпин, чувство зависти не проходило. Он завидовал не только теперешней жизни Ивлева, тому огню рабочего азарта, который так явственно горел в нем, но он завидовал и его будущему. Оно так ясно вдруг представилось ему в его понятной, голой простоте. Чинов и должностей Ивлев, скорей всего, так и не получит, но будет расти как хирург и радоваться каждому новому рабочему дню. И больные будут его любить, и коллеги, и даже жена, потому что таких, помешанных на деле мужиков женщины всегда любят. Он и стареть будет медленно, оставаясь все таким же жилистым и подвижным, и наивность и простодушие свое сохранит до старости. Впрочем, до настоящей старости он, пожалуй, не доживет, умрет от инфаркта лет в пятьдесят пять, почти на ходу. Может быть, прямо на работе. Что ж, и это неплохо, и этому можно позавидовать…
И тут же, словно при вспышке света в темноте, Ляпину представилась его собственная дальнейшая жизнь и работа. В ней было что-то безрадостное и унылое, тягучее и размытое по краям. Работа станет тяготить его все больше и превратится в конце концов лишь в формальное выполнение обязанностей. Выполнять их он будет вполне добросовестно и проживет наверняка побольше, чем Ивлев. И умрет от какой-нибудь затяжной, неприятной болезни, с долгим лежанием в больнице, с попеременным мерцанием безнадежности и надежды. От рака, например…
— Ну что ж, по домам? — спросил он Ивлева, отрываясь от своих невеселых мыслей.
— Нет, — Ивлев чуть смутился, — я побуду еще.
— Что так?
— Спинномозговую пункцию Киндеевой сделать хочу. А потом монографию по резекциям легких поштудирую. Дома-то, понимаете, с этим делом тяжело. Негде…
— Понятно. Жена-то как, не в претензии?
— Пока нет, пока входит в положение. Я ведь все-таки не баклуши бью.
— Что ж, счастливо поработать. Вы где обретаетесь, в ординаторской? Можете моим кабинетом пользоваться, здесь удобнее.
Выйдя на улицу, Ляпин увидел, что кончается короткий летний дождь и все вокруг ослепительно сверкает и искрится на солнце. Жесткий, колющий блеск исходил от луж на асфальте, от оконных стекол и даже от свежеомытой листвы деревьев. Низкое уже солнце, словно бы промытое дождем, светилось с особенной, въедливой силой.
Подумав о том, что через четверть часа он будет дома и встретится с женой, Ляпин нахмурился. Ему, как обычно, хотелось ее видеть и в то же время он ощутил глухую тревогу. Скорее всего, она опять окажется раздраженной, недовольной и капризной. Во внешности жены, в ее манере держать себя, в жестах, в словах, в голосе было для него что-то напоминающее вот этот резкий, яркий, режущий блеск, который он видел вокруг. И ему придется не только опускать перед ней глаза и прищуриваться, как он это делал сейчас, но и внутренне, душевно ежиться и чувствовать себя виноватым в чем-то.
3
Дома Ляпин застал только дочь. Она лежала на тахте и слушала музыку, такую громкую, что у Ляпина, едва он вошел, сразу же заломило уши. Дочь покосилась на него и, не изменяя выражения, отвела взгляд. Она была расслабленной и сонной, в странном противоречии с тем грохотом, визгом и воплями, которые рвались из колонок проигрывателя и бушевали в комнате.
Ляпин постоял в дверях, ожидая, что дочь догадается умерить громкость музыки, но она не обращала на него внимания, смотрела в потолок, чуть покачивая согнутыми в коленях ногами. Вокруг нее валялись какие-то иллюстрированные журналы, обертки конфет, на полу рядом с тахтой лежала раскрытая книжка текстом вниз. Дочь была одета в линялые синие джинсы и голубенькую кофточку, под которой чуть проступала грудь.. Ляпин вдруг вспомнил, как она добивалась покупки — то слезами, то злым криком, то унылыми, упорными уговорами. Джинсы стоили сто пятьдесят рублей, и выкладывать такую уйму денег за грязную тряпку Ляпину, естественно, представлялось совершенно нелепым. Сначала он и слышать об этом не хотел, да и жена его поддерживала. Купить, однако, пришлось, потому что он устал бесконечно спорить с дочерью и понял, что она от него не отстанет. Это воспоминание словно бы подтолкнуло Ляпина, он шагнул к проигрывателю и резко убавил звук.
— Ну же, папка! — капризно крикнула дочь. — Ну зачем ты это!
— Мы ведь с тобой договорились, — сказал Ляпин как можно спокойнее. — Когда ты одна, делай, что хочешь, но когда я или мама в доме, чтоб подобной какофонии не было.