Дмитрий, сидя в кресле, смотрел по телевизору фигурное катание, и она устроилась неподалеку, в углу дивана, с журналом в руках. Ни журнал, ни телевизор не заинтересовали ее, и она в конце концов задумалась, глядя на мужа и перенеся на него необычную какую-то проницательность взгляда. Она чувствовала возможность направить ее по желанию в двух прямо противоположных направлениях — на самое хорошее в Дмитрии и на то, что не нравилось ей. Поколебавшись, она сделала в конце концов легкое душевное усилие и выбрала первое.
На лице Дмитрия едва заметно проступало то мальчишеское выражение, которое она больше всего любила в нем. Интересно, замечают ли его другие? Может быть, и нет. Ведь если смотреть поверхностно, не зная его так, как знала она, то и увидишь только серьезное, строгое, угрюмоватое лицо с твердым, как бы давящим, выражением глаз. Оно и понятно, начальник как-никак, привык командовать и распоряжаться. Марине Николаевне вспомнилось, как, случайно оказавшись у Дмитрия в кабинете, она наблюдала и слушала разговор по телефону. Его подчиненный, очевидно, промах какой-то в работе допустил, и Дмитрий так грозно, что даже ей на мгновение стало не по себе, с ним разговаривал. Зевс-громовержец, подумала она и тут же с обычной проницательностью по отношению к нему рассмотрела, что он не только разгневан, но и обижен совершенно по-детски. Это выражение обиды так явственно увиделось ею за гневом и яростью, что она рассмеялась. Он, услышав ее смех, покосился недоуменно и, закончив разговор, спросил:
— Ты что? Чего смеялась?
— Уж больно ты грозен, как я погляжу! — ответила она, улыбаясь.
— Да что ты будешь делать с дураками! Представляешь, вагон керамической плитки прошляпил! А у нас два девятиэтажных дома хозспособом строятся, отделочные работы начались. Нам эта плитка вот так нужна!
— Господи, стоит ли из-за какой-то плитки так из себя выходить?
— Стоит, милая. Жилье — дело насущное.
Работал Дмитрий всегда много, особенно в последние годы, став заместителем директора крупнейшего в городе завода. Уезжал из дома в половине восьмого и возвращался к семи-восьми. Субботы у него большей частью тоже были рабочие, и Марина Николаевна часто удивлялась, как он выдерживает подобную нагрузку, оставаясь при этом бодрым и энергичным.
Она уважала работу мужа, но лишь умом. Чувства в этом было маловато. Понимала и масштаб, и ответственность — столькими людьми он руководил, такими огромными средствами распоряжался! И работа эта была важна для многих тысяч заводчан — тут и жилье, и базы отдыха, и пионерские лагеря, и профилактории, и детские сады и ясли… Но все-таки это всего лишь быт, думалось ей иногда. Не больше. Не наука и даже не производство, не хлеб, не металл, не здоровье людское. Быт, он и есть быт. Потом, словно устыдившись, она думала, что и жизнь наполовину, если не больше, из этого самого быта состоит.
При всей своей занятости Дмитрий даже в их домашнее хозяйство вникал. Не только дачей с азартом занимался, но и с тещей часто обсуждал всякие текущие житейские проблемы, вплоть до кухонных. Марину Николаевну это раздражало порой. С год назад была у них крупная ссора, сейчас и не вспомнить, по какому поводу. Тогда она ему и брякнула сгоряча: ты, мол, и дома настоящий заместитель по быту. На заводе у директора, а тут у собственной тещи. Оскорбился он страшно, никогда она его таким не видела. Побледнел и молча из комнаты вышел. Как она себя потом ругала, до сих пор простить себе не может! Это ж какой надо дурой набитой быть, чтобы сказать такое! Человек для тебя же старается, твои же обязанности на себя берет, а ты ему вместо благодарности в лицо плюешь. Идиотка избалованная!
Марина Николаевна надолго задержала взгляд на муже, и он почувствовал его, повернул голову, посмотрел вопросительно.
— Дать что-нибудь?
— Что? — не поняла она.
— Ну, я не знаю, — улыбнулся он. — Тебе видней. Плед, может быть, или набор маникюрный.
— Какой плед в такую жару, — пожала она плечами. — Нет, ничего, я так…
Забираясь вечером с ногами на диван, она часто просила его принести что-нибудь, и он всегда с удовольствием и готовностью делал это. Вот и теперь собрался услужить, надо же! Это ее и тронуло, и в то же время она ощутила смутное, едва уловимое раздражение.
Красивый мужчина, думала она, продолжая отстранение, как на постороннего человека, смотреть на него. Видный, что называется. И никогда никакой другой женщиной не заинтересовался, при ней, во всяком случае. А ведь чего только не случалось за эти пятнадцать лет — празднества всякие-разные, застолья, пикники. Нет, никогда, уж это-то она бы не пропустила. В первые годы брака он даже танцевать, в компаниях бывая, только с ней норовил, еле она его отучила. Это уж совсем жалкая картина — от жены ни на шаг не отходить. И всегда он чувствует ее присутствие рядом, не забывает о ней, вот и сейчас непременно обернется. И он обернулся, и она вновь ощутила ту же странную смесь удовольствия и раздражения. Он весело подмигнул ей. Лицо у него было очень живое и подвижное. Вот оно на мгновение сделалось серьезным, а потом ироническим. Сейчас о работе что-нибудь забавное расскажет, решила она.
— Сегодня на совещании Петров, ну, ты знаешь, начальник сборочного, генеральному хорошо выдал! — Вспоминая, Дмитрий даже головой от восхищения покачал. — Он на пенсию решил уходить, но пока держит в секрете. А в цехе завал, не по его, правда, вине. Генеральный и говорит, ядовито так, если мол, груз возраста гнетет, то можем помочь проводить на заслуженный отдых. Ну а Петрову что, если он и так уходить собрался. Он в ответ и врезал. Только после вас, Иван Кузьмич, говорит. Представляешь, генеральному сказать такое!
— Молодец.
— Что ты! Тишина, понимаешь, повисла мертвая, только стулья поскрипывают. А генеральный спокойно так, по-доброму улыбнулся и говорит, что ж, в таком случае вам посочувствовать можно. Долго еще придется трубить.
— Тоже молодец…
Марина Николаевна взялась за журнал, полистала. Прочла коротенькое стихотворение из одной подборки, из другой — нет, не греет. А в третьей ее что-то задело, и она стала читать повнимательней. Прочла все, смежила веки, повторяя последние строки последнего стихотворения: «Помимо наших воль любовь приносит боль и радость, но чаще почему-то — боль».
Она любила стихи и читала их регулярно. Если же вдруг по какой-то причине теряла такую возможность, то начинала чувствовать некое смутное беспокойство. Казалось, что-то скапливается у нее в душе, томит, ищет выхода. Когда же наконец вновь брала в руки любимые свои книги, становилось теплей и мягче. И пусть не она нашла, написала эти точные, яркие, глубокие слова, строки, строфы, это уже и не имело значения. Пусть кто-то другой сочинял их, но теперь, в момент прочтения, они принадлежали и ей тоже, выражали ее душу, ее радость, ее боль.
— Ты что читаешь? — спросил Дмитрий.
— Да так, журнал новый просматриваю, — ответила она и тут же подумала, что сейчас он попросит у нее почитать что-нибудь поинтереснее, как он всегда выражался.
— Ты поищи мне там у себя что-нибудь поинтереснее, — сказал он.
— Хорошо. — Она скрыла улыбку. — Мемуары маршала Василевского тебя устроят?
— Вот-вот, это самое. Да ты, я смотрю, лучше меня самого знаешь, что мне нужно.
— Опыт многолетний, — усмехнулась она.
В последние годы Марине Николаевне все чаще казалось, что она видит мужа насквозь. Больше того — знает о нем то, что он и сам о себе не знает. Она постоянно предугадывала его реакцию на то или иное событие, его слова, мысли, поступки. Это вызывало у нее противоречивое отношение. Вроде бы и хорошо — так понимать близкого человека. Значит, действительно сроднились, срослись нерасторжимо. Но было в этом и что-то другое, тоскливое и скучное. Человек, которого так вот понимаешь, начинает как бы исчезать, уже и замечаешь его все реже, потому что просматривается он до дна. И одиноко от этого становится, и зябко. Интересно, испытывает ли он по отношению к ней что-нибудь подобное?