Вошла мать и присела на стул с легким, коротким вздохом усталости.
— Крутят-вертят? — спросила она Дмитрия, кивнув на телевизионный экран.
— Стараются, — одобрительно пробасил он.
— А наши-то как? Опережают?
— Опережают, опережают…
— Вот и слава богу, — вздохнула мать. — А я на кухне все беспокоилась. Лед-то, он скользкий, всякое может быть.
Они с Дмитрием переглянулись со смехом, и, наблюдая за ними, невольно улыбнулась и Марина Николаевна. Вот же друзья, подумала она, водой не разольешь. И понимают друг друга с полуслова, и шуточки у них какие-то свои есть.
— Дима? — ласково позвала мать.
— Аюшки, — не басом теперь, а тонким, женским почти голосом отозвался Дмитрий.
— А ведь нам на участке куст бузины посадить обязательно надо.
— Да что вы говорите, Надежда Кузьминична! — словно бы всполошившись, повернулся он в кресле. — Это для каких же, позвольте узнать, надобностей?
— А для таких, что бузина вредных насекомых отпугивает. Вещество для них ядовитое выделяет.
— Ну, если так, будет сделано! Только до осени извольте подождать, матушка.
— Изволю, изволю…
— А нельзя ли полюбопытствовать, где информация такая важнецкая получена? На скамейке у подъезда, видимое дело?
— Не угадал! — сказала мать важно. — Бери повыше — в книжке прочитала.
В таком вот духе они могли переговариваться подолгу, и им не надоедало. Да и Марина Николаевна иногда слушала их с удовольствием, а вот поучаствовать в дурашливой их беседе не могла — не получалось как-то.
— Дима! — опять позвала мать.
— Ась?
— Не «ась», а я о серьезном хочу сказать.
— Что такое? — нормальным голосом спросил Дмитрий.
— Парень-то наш, что же, так все лето за книжками учеными и просидит как каторжный? Ни побегает, ни поиграет? Вон, ровесники его, хулиганят себе на здоровье помаленьку. Вчера, гляжу, железные качели на площадке завили веревочкой. Вот это я понимаю, отдыхают мальцы. А наш, как профессор какой. И ты тоже слушай! — повернулась она к Марине Николаевне. — Про сына твоего речь!
— Да я Дмитрию говорила уже об этом, — отмахнулась Марина Николаевна.
— Что ж говорить, надо делать, меры принимать. Хоть бы в лагерь его какой забрали, если родители не в силах.
— Сделаем, не беспокойтесь, — твердо сказал Дмитрий. — И с ним договорюсь, и в спортшколе заводской. Беру это, как говорится, на себя.
— Вот уважил, зятек, вот спасибо!
— Ладно вам, Надежда Кузьминична, над нами насмешничать. Вы правы, как всегда, признаю. Меры будут приняты. Еще замечания есть?
— Есть и еще, — сказала мать строго. — Дарью надо б выпороть.
— Ох! — Дмитрий осел в кресле.
— Не «ох», а хорошо бы! Дерзка! Вчера, не в первый раз вижу, с двумя вертихвостками из шестого подъезда по двору разгуливает. Раскрашенные, как обезьяны, идут, кривляются. Давно я их приметила, плохие девки. И старше́й нашей намного. Какая дружба, что общего? Сказала ей, а она — не ваше дело! Это как?
— Нехорошо, — пробормотал Дмитрий. — Насчет порки не обещаю, а поговорить поговорю.
— Поговори, поговори, да построже. А то ты с ней мямлишь всегда, противно слушать. Вот она и распустилась.
Перед тем как лечь, Марина Николаевна долго пробыла в ванной комнате. Она уже и причесалась на ночь, и лицо ко сну тщательно, как всегда, приготовила, но все почему-то медлила, придумывая всякие мелкие, пустяковые дела. Наконец заметила это за собой, удивилась и тут же поняла, что хочет застать мужа спящим.
Когда она вошла в спальню, Дмитрий, лежащий с книжкой в руках, встретил ее блестящим, упорным взглядом. Странный озноб побежал у Марины Николаевны по коже, словно не в постель она должна была лечь, а шагнуть в холодную воду.
Потом, в темноте уже, она почувствовала на своем плече тяжелую руку мужа. Она знала, что рука сейчас оживет, проявит настойчивость и силу и, предупреждая это, прошептала:
— Замоталась я что-то сегодня…
— Спи, — отозвался Дмитрий после некоторого молчания. — Спи, знай.
Утром Марина Николаевна проснулась бодрой, с удовольствием предвкушая предстоящие заботы и дела. Правда, со вчерашнего дня что-то застряло у нее в душе, как заноза, неловкость какая-то, смутное, неопределенное чувство вины. Разбираться в себе она не хотела, хотя и догадывалась, что это с Бритвиным, скорей всего, связано. Нужно было убрать неприятный этот осадок, и она решила, что лучшее для того средство — работа по дому. И не одной, а с детьми.
Вадим, услышав новость, поскучнел, а Дарья засуетилась, вертясь около Марины Николаевны и заглядывая ей в глаза.
— Мам, ну что ты… — канючила она. — Какая там уборка в такую погоду! Давай плохой подождем, а?
— До осени? — спросила Марина Николаевна насмешливо.
— Почему, это ж и летом бывает. Да у нас же чисто, чего убирать…
Неохотно начатая работа, как это часто бывает, вскоре увлекла и Дарью, и Вадима. Вадим орудовал пылесосом в спальне, а Марина Николаевна с дочерью протирали в гостиной стекла огромной чешской стенки. У Марины Николаевны навязчиво вертелся в голове мотив модной, весело-грустной песенки, она даже тряпкой по стеклу водила ему в такт и вдруг услышала, что дочь тихонько напевает то же самое. Марина Николаевна, незаметно для себя, стала подпевать ей едва слышно. Дочь заметила, подмигнула и запела погромче. Так они и работали, и пели как подруги. Рядом Вадим жужжал пылесосом, на кухне позвякивала посудой мать, и Марине Николаевне было так хорошо, как редко когда бывало в жизни.
Из спальни, волоча за собой пылесос, вышел Вадим.
— Не здесь, не здесь! — закричала Дарья. — Иди пока в прихожей палас пропылесось. Мы тут песни поем с мамой, не мешай!
— Что у тебя за подружки новые? — спросила Марина Николаевна, когда песня кончилась. — Из шестого подъезда?
— Уже нажаловалась, — буркнула Дарья.
— Бабушка никогда не жалуется, — сказала Марина Николаевна строго. — Ты это прекрасно знаешь. Просто сообщила.
— «Сообщила, сообщила»… Я и сама сообщить могла.
— А почему ж ты ей ответила — не ваше дело?
— Потому что она их сразу ругать начала, вот почему! А они хорошие, у них диски есть знаешь какие!
— Ну, это не показатель, положим. И старше они тебя.
— Ну и что, зато мне с ними интересно. Что ж такого? Они и учатся хорошо, я знаю.
— И все-таки поосторожнее надо быть в выборе друзей.
— Что ж это за дружба тогда, если осторожно! — воскликнула Дарья с возмущением. — Это тогда уже расчет получается.
— Расчет не расчет, а подумать никогда нелишне.
«Мне бы самой кто-нибудь посоветовал так — поосторожнее», — мелькнуло у Марины Николаевны, и она почувствовала, что краснеет.
Закончив работу, Вадим с Дарьей убежали куда-то, а Марина Николаевна пошла на кухню выпить чаю. Мать делала там мудреный, сложный, с зеленоватым соусом, салат.
— Что за чудо-юдо?
— Салат французский, по книжке делаю.
— В честь чего?
— Так просто.
— Ой ли? — Марина Николаевна с хитрой улыбкой посмотрела на мать. — Уж не зятек ли на обед приехать обещал?
— Дима говорил, что, возможно, заедет. У него как раз совещание в горисполкоме кончится часам к двум.
— А мне не сказал…
— А тебя уже не будет в это время. Да и кухней ты не занимаешься.
Основные хлопоты по дому лежали на матери, и Марину Николаевну это вполне устраивало — заниматься домашним хозяйством она не любила. Время от времени переживала по этому поводу чувство стыда и вины, пыталась быть поактивнее, но ненадолго. Самой надоедало и, главное, мать решительно отстраняла ее от дел. Говорила, что она справляется без труда и к тому же получает удовольствие.
Прихлебывая чай и глядя, как мать тщательно и методично перемешивает салат в салатнице, Марина Николаевна испытывала странную перемену в своем самоощущении. Недавно совсем, когда она тихонько пела вместе с дочерью, она чувствовала себя совсем молодой. А теперь, глядя на мать, она думала, что сорок лет не за горами, а бабий век — известно сколько… От этих мыслей становилось безнадежно и спокойно. И, чем безнадежнее, тем спокойней. Вспомнился Бритвин — так, словно она не знала его живым, реальным человеком, а видела во сне. «Какие там кавалеры-поклонники, какие романы? — и с насмешкой над собой, и с горечью, и со странным облегчением думала она. — Внуков скоро будешь нянчить. Вот так».