— Мам! — урезонивающе воскликнул Пантюхов. — К чему это, зачем?
— А люди мне понравились, — сказала старуха. — Да и им вольней бы было.
— Может, действительно, посмотрим? — спросила Марина Николаевна Павла.
— Давай, — легко согласился он. — Старая изба вещь славная.
— Тут и идти-то всего ничего, — оживилась старуха, вставая.
В первое утро в доме Маланьи Тихоновны (так звали мать Пантюхова) Марина Николаевна проснулась очень рано, может быть, потому, что жаль было терять время на сон. Ей вспомнился вчерашний день и, особенно, вторая его половина, в Никольском. Когда она увидела дом Маланьи Тихоновны, то сразу же решила — жить только здесь. Хозяйка ей понравилась, а дом еще больше. Они даже чем-то походили друг на друга — строгостью и скрытой, которую надо суметь заметить, теплотой.
Дом, сложенный из толстых, серых, перевитых трещинами бревен, был стар, но не дряхл. Марине Николаевне захотелось потрогать эти стены, эти бревна, что она тут же и сделала. Они оказались теплы, приятно шершавы, и прикосновение к ним было для Марины Николаевны, как рукопожатие.
Когда же она вошла в комнату, где Маланья Тихоновна хотела их поселить, то даже засмеялась от удовольствия, такой был здесь уют — лавка вдоль стены, дощатый, лоснящийся потолок, кровать деревянная.
— Вопросов, надеюсь, нет? — обратилась она к Павлу.
— Все ясно, — развел он руками. — Какие же вопросы…
Потом состоялось застолье у Пантюхова. Хозяева были хлебосольны и приятны для Марины Николаевны, но она все-таки с нетерпением ждала, когда же все кончится. Ей и времени, которое они могли бы провести лишь с Павлом вдвоем, было жаль, и хотелось поскорее вернуться в дом Маланьи Тихоновны.
И вот теперь Павел крепко спал (что представлялось ей даже немного обидным), а она лежала рядом с ним на широченной деревянной кровати и с новым интересом разглядывала комнату. Все, на что ни падал ее взгляд, как бы приближалось к ней, позволяя разглядеть себя в малейших подробностях и оттенках. Особенно долго и пристально она смотрела на потолок, на его широкие, плотно спаянные между собой доски с извилистыми линиями, полосами, сучками. Дерево чем-то напоминало воду, вдруг остановившую свой бег, замершую мгновенно и навсегда. И долгий взгляд на древесную эту плоть вызывал чувство, похожее на то, которое рождает созерцание бегущей воды, — приятное самозабвение и глубокий покой.
Павел спал, и, облокотившись на руку, Марина Николаевна долго смотрела на него. Он был так близко и так далеко — в глубине сна. И, может быть, поэтому его лицо казалось ей то знакомым до последней морщинки, родным до боли, то вдруг почти чужим. Точно так же менялось, мерцало представление о том, что ждет их впереди. Воображение то рисовало ей ближайшее будущее, те несколько дней, которые они проведут здесь, в деревне, и это было так светло, тепло и заманчиво; то приоткрывало далекую перспективу месяцев, лет, и там все виделось смутным и тревожным. Ей вспомнились дети, Дмитрий, мать, и это воспоминание настолько не вязалось с тем, что ее сейчас окружало, и так больно укололо ее, что она поспешила его подавить.
За окном было солнце, темно-зеленая листва, сквозь которую узорчато голубело небо. Марина Николаевна слышала пестрый птичий щебет, глуховатое и упорное кудахтанье кур, и ей очень захотелось выйти из дома и увидеть сосновый бор, реку, заливной луг — весь тот простор, который очаровал ее вчера. Она осторожно выскользнула из постели и на цыпочках направилась к столу, взглянуть на лежавшие там часы.
— Ты куда? — услышала она вдруг внятный, не сонный совсем голос Павла.
— Ты же спишь! — засмеялась она. — Забыл немножко?
— Немножко забыл. Так сколько там?
— О, господи! Шесть всего-навсего. А я вставать собралась.
— Куда в такую рань? Мы же старушку нашу побеспокоим. Она спит, наверное, еще.
— Ну, да, спит! Ходит давно, я слышала.
— Все равно не время, не надо ей мешать. Вздремнем еще часок.
Марина Николаевна легла, с наслаждением ощутив после холодного воздуха комнаты тепло постели.
— А я не хочу больше спать, — сказала она. — Я хочу с тобой разговаривать.
— Изволь.
— «Изволь, изволь…» Важный какой! Скажи, а где ты на Ставрополье жил?
— В станице Кардоникской.
— Ох, как солидно звучит! Что же там, степь?
— Да. И предгорья Кавказа поблизости.
Марина Николаевна помолчала. Ей постоянно хотелось расспрашивать Павла о его прошлой жизни, чтобы представить ее как можно подробнее и полнее.
— А кто твои родители?
— Их нет уже… Отец шофером был, погиб в аварии, а мать санитаркой в больнице работала. Умерла, когда я учился на четвертом курсе. Братьев и сестер нет, двоюродные только.
— Так ты один теперь на свете?
— Ну, почему же, — улыбнулся Павел. — Ты у меня… Дочь…
— А какая она?
— Хорошая… — Павел помолчал и повторил твердо: — Хорошая. Кавалер у нее недавно появился серьезный. Лет под тридцать и, кажется, их институтский преподаватель.
— Ты будешь рад, если она за него замуж выйдет?
— Что ж, пора…
— И тебе спокойнее будет, правда?
— Разумеется. — Он покосился с усмешкой. — Ты словно меня упрекаешь в чем-то?
— Нет, почему же… У тебя с ней какие отношения?
— Нормальные. Дружеские, в общем, как оно и быть должно.
— А кого она больше любит, тебя или мать?
— Ох, спроси что-нибудь попроще…
— Ладно, ладно, не ершись! Скажи, а какую ты операцию этому Пантюхову делал?
— Опухоль мозга удалял, доброкачественную, к счастью.
— Страшно как! А он такой на вид здоровущий.
— Он здоровущий теперь и есть. Операция радикальная, все обошлось без последствий.
— Как это ты можешь все-таки… — Марина Николаевна поежилась. — В самый мозг забираешься!
— Такая работа.
— А как он тебе благодарен, смотрит, прямо как на господа бога. Да и можно понять! Ты ведь ему словно жизнь подарил, верно?
— Не я, так кто-нибудь другой бы сделал.
— Но ведь сделал-то ты все-таки. Какая у тебя работа прекрасная. Я думаю, лучше и не бывает. Тут уж действительно можно работать не покладая рук. Оправдано!
— А вот моей бывшей жене не очень-то это нравилось. Считала, что из-за работы мало внимания семье уделяю.
— Как можно! — воскликнула Марина Николаевна с возмущением. — Это ведь такое дело святое!
Павел никогда не расспрашивал Марину Николаевну о ее жизни, и это ее и задевало, и вызывало недоумение. Деликатность тут какая-то особенная была или просто отсутствие интереса? Да и о себе он неохотно рассказывал. Спросишь, ответит коротко — и все. Она постоянно ощущала, что между ними есть некая преграда, которую она стремилась преодолеть, а он, похоже, хотел бы оставить. Представив себе их отношения, она подумала, насколько они легки, удобны и необременительны для него и мучительно тяжелы для нее самой. Он, к примеру, не поинтересовался даже, как ей удалось устроить эту поездку, сколько это стоило нервов, сил, мучений совести. Предложил и, как само собой разумеющееся, воспринял ее согласие. И вот они здесь — в удобное для него время. А встречи в городе, когда он ждет ее спокойно в собственной квартире и тоже, чаще всего, когда это удобно именно ему? Мысли эти были неприятны, оскорбительны, и Марина Николаевна поспешно постаралась от них отделаться.
Позавтракав, они вышли из дома. Деревенская улица была тиха и безлюдна. Росшие на ней старые, раскидистые ракиты давали мелко-узорчатую, как кисея, тень. В их бледно-зеленых кронах с узкими длинными листьями кое-где уже была заметна ранняя желтизна и, когда Марина Николаевна заметила это, у нее на мгновение сжалось сердце.
Сосняк начинался сразу за крайним домом улицы и был мощный, чистый, просвеченный солнцем, с толстой, пружинистой подстилкой из хвои. Марине Николаевне сначала не хотелось искать грибы, а только бы идти и идти неспешно в легкой пестроте света и тени, видеть золотисто-желтые сосновые стволы и темную зелень хвои, дышать пахучим, терпким воздухом. Не хотелось и разговаривать, достаточно было знать, что Павел неподалеку, то чуть опережает ее, то отстает, то уклоняется в сторону. Достаточно было слышать шорох и треск сучьев под его ногами, а если этот звук вдруг исчезал, то она окликала Павла, сначала робко, как бы стесняясь своего голоса, а потом все громче и смелее. Он тут же отвечал ей, и так это казалось хорошо — крикнуть и получить ответ.