Первый боровик Марина Николаевна увидела издалека — он стоял под елкой, такой большой, крепкий, важный и словно давно и спокойно ждал ее. Она подошла, присела перед ним на корточки, но срезать не торопилась — рассматривала. Его коричневая шляпка была чуть сдвинута набок, и в этом ей почудилось что-то необыкновенно милое. Лукавство какое-то и щегольство. На шляпке налипло несколько хвоинок, и она осторожно сняла их. Потом потрогала и шляпку, и корень, ощутив приятный холод, словно говоривший о том, что гриб здоров, полон зрелых сил и не имеет в себе ни единой червоточины. Ей было жаль его срезать, и, представив, как хрустнет под ножом его белый корень, она зябко передернула плечами. «Живи, — подумала она. — Раз уж ты такой миляга вырос. Доживай свой грибной век до конца. Сколько там тебе осталось? Дня три, неделя? Сейчас я тебя замаскирую». Она засыпала гриб опавшей хвоей и пошла дальше. Следующий боровик, который попался ей, она срезала не задумываясь, без жалости.
Грибы встречались нечасто, но зато такие крупные, чистые, крепкие, что Марина Николаевна постепенно вошла в состояние охотничьего азарта. Она шла все быстрее, смотрела все пристальнее и когда замечала боровик, то испытывала вспышку радости и кричала:
— Белый!
Если гриб оказывался особенно хорош, она бежала показать его Павлу, и он одобрительно кивал ей. Желание отыскать очередной гриб напоминало жажду, которая все росла и росла, ненадолго утолясь при находке, и вскоре возникала вновь. Марина Николаевна уже начинала чувствовать, что какая-то безуминка примешивается к ее поискам. Она самозабвенно прямо-таки рыскала по лесу, забираясь в самые темные, глухие места. Огонь азарта толкал ее вперед, и в этом было что-то сладостное и жутковатое. Голос Павла раздавался уже совсем далеко и невнятно, и она пугалась на мгновение, а потом отбрасывала страх, как что-то докучное и мешающее. И ей мерещилась уже совершенная дикость — что заблудиться в лесу интересно, привлекательно. Забыть, потерять себя и видеть лишь мелькание света и тени, деревьев и кустов, изредка наклоняться за грибом и идти, идти вперед, не зная куда…
В конце концов, забравшись в глубокую, сыроватую лощину, заросшую ольшаником, она окликнула Павла и не получила ответа. Она крикнула снова, и ответа не было вновь, и тогда страх, чем-то странно напоминающий тот страх, который она испытывала, думая об отношениях с Павлом, с мужем, с семьей, о том, чем же все это кончится, охватил ее. Она, спеша и задыхаясь, выбралась из лощины и торопливо пошла, почти побежала вперед, но тут же замерла в оцепенении. Ведь она совсем не знала, куда идти, где Павел, где деревня? Она безответно покричала еще и, стараясь хоть немного успокоиться, присела под огромной сосной, прислонившись к теплому ее стволу. Грибы, которые она собрала, показались ей вдруг такими никчемными, ненужными, жалкими. Неужели из-за подобной ерунды она только что металась по лесу с сумасшедшими глазами и даже заблудилась, наконец? Наваждение, подумала она и вспомнила, что именно это слово приходило ей в голову в начале знакомства с Павлом.
Чувство одиночества, которого она никогда еще не испытывала с такой силой, охватило ее. И это было не просто одиночество заплутавшегося человека, нет. Оно было полнее и шире, словно относилось не к данной ситуации и данному моменту, но ко всей ее жизни. Чудилось, что такой одинокой можно быть не только в лесу, но и в городе, и в собственном доме… Да что же это такое, думала она, тщетно пытаясь успокоиться, с ума я, что ли, схожу? Ведь не тайга же вокруг, места обжитые, выйду же я к людям когда-нибудь…
И тут она услышала голос Павла, далекий, слабый, доносившийся словно из-под земли. Она не поверила себе, прислушалась напряженно, и голос повторился гораздо явственнее. Вскочив, она побежала на него, продираясь сквозь кустарник, путаясь ногами в высокой траве, едва не налетая на стволы деревьев. Она не сообразила даже, что ей и самой надо бы крикнуть, чтобы Павел пошел навстречу, и молча бежала до тех пор, пока не выскочила на залитую солнцем поляну и не увидела Павла. Уронив сумку с грибами, она бросилась к нему и обмяла его.
— Что же ты… Как же… — бормотала она бессвязно. — Я испугалась так…
— Ну, ну… — Он успокаивающе погладил ее по голове. — Ничего страшного. Ну, разошлись немного, что за беда? Это ж дачный лесок, тут и потеряться-то негде.
— Да, негде! — Она улыбнулась сквозь внезапные, лишь теперь набежавшие слезы. — Знаешь, как страшно было! Думала, все, не найду тебя больше! А ты волновался за меня?
— Как тебе сказать, — замялся он. — Я ведь знал, что всерьез заблудиться тут негде. Справа дорога, слева речка, куда-нибудь ты б обязательно вскоре попала.
— Мне к тебе надо было, понимаешь?! К тебе!
— Ну, вот и вышла ко мне. Сейчас мы отдохнем после этих приключений и закусим заодно. Мне старушка наша кое-что на дорогу дала.
— Какая она славная, правда?
— Обыкновенная, — пожал Павел плечами.
— Прекрасная, — сказала Марина Николаевна упрямо. — Добрая и суровая. Я таких людей очень люблю. И в тебе что-то похожее есть. Ты же суровый?
— Весьма! — засмеялся Павел.
— И добрый.
— Не очень…
— Ну, что ты! — возмутилась Марина Николаевна. — Я же чувствую. А работа у тебя какая! Раз добро людям делаешь — значит добрый. Не спорь, пожалуйста, мне виднее.
— Хорошо, добрый так добрый. Вот тебе от доброго человека! — И он протянул ей огромный красный помидор.
Марина Николаевна почувствовала, что проголодалась так, что у нее даже руки задрожали.
— От страха аппетит, — пробормотала она с набитым ртом. — Страху натерпелась! А он и не волновался, надо же! Добрый человек называется. Никогда не прощу!
— Оченно вы строги, сударыня. А не волновался, потому что знал — найдешься непременно.
— Знал! Очень вы много знаете.
— Виноват, исправлюсь.
— Вот-вот, исправляйтесь, пока не поздно. Умник. Кандидат несчастный! Кандидат с головы до пят! Господи, чушь какая — кандидат! Ну, во что ты кандидат, скажи? Может, в люди? Может, ты не вполне человек еще?
— Марина, прибью! — Он сделал свирепое лицо.
— Ну, вот и доказательство! «Прибью!» Разве настоящий человек такое женщине скажет? Ох, а грибы-то у него какие никчемушные! Заморыши. Смотри сюда — вот… вот… во-от! Это я понимаю, добыча! А если б ты знал, какого я красавца пощадила!
— Как это?
— Первый боровик увидела и не стала срезать. Пусть живет. До того хорош — кавалер, настоящий, галантный — шляпа набекрень. А от тебя небось милости не жди?
— От меня — нет. Попался — все, крышка.
— А я к тебе попалась?
— Надеюсь, что да.
— А ты ко мне?
— Надеюсь, что да.
— «Надеюсь, надеюсь…» Заладил как попугай одно и то же. Ой, слышишь, дятел стучит?
Вдалеке и в самом деле стучал дятел, упорно и монотонно. Марина Николаевна послушала и сказала, вздохнув:
— Всю жизнь стучит, никак достучаться не может. Не открывают…
Она легла на спину, закинув за голову руки. От самых ее глаз уходила ввысь сосна и казалась Марине Николаевне мощной, зеленопалой рукой, держащей над ней небо. Совсем рядом какая-то птаха вновь и вновь повторяла свою короткую и простенькую, прозрачную, как струйка воды на оконном стекле, песенку. Чуть подальше слышалась вторая песенка, поярче и попестрей, и они, то, совпадая, сливались, то звучали порознь. Пахло грибами, мохом, хвоей, и все это вместе было до головокружения хорошо.
— Держи меня, — сказала Марина Николаевна чуть слышно, — а то упаду.
— Откуда и куда?
— С земли в небо… Ты меня любишь?
— Да.
— А я думала, скажешь: «Надеюсь, что да».
— Почему же?.. Просто — да.
— А что больше, меня или работу?
— Это несравнимо.