— И все-таки…
— Если несравнимо, то и ответить нельзя.
— Значит, работу… Что ж, так, наверное, у мужчин и должно быть.
— А у женщин?
— А у женщин — наоборот. Понимаешь — мне все время страшно… Кажется, что вся жизнь в тебе… Вот от этого и страшно. Я поэтому, видно, в лесу и напугалась так. Тебя же потеряла все-таки. — Она улыбнулась, почувствовав, что улыбка вышла какая-то жалкая.
Она ждала, что он скажет что-нибудь, приласкает ее, но он молчал и не двигался. И страх, о котором она только что говорила, с новой и еще большей силой охватил ее. Она вдруг увидела Павла как бы издалека, со стороны, и так ясно представила себе, насколько он свободен. Он с ней, пока он любит ее, но ведь это может измениться! Пусть и не в любой час и день, но все-таки очень быстро. И она никак не сумеет этому помешать. Он всегда волен уйти от нее, как он ушел от жены, семьи, других женщин, которые наверняка были у него. Ей почудилось на мгновенье, как что-то черное надвинулось не только на душу ее, но и на солнце — солнечный свет потерял праздничную свою яркость, померк, хотя на небе по-прежнему не было ни облачка. И, одновременно с этим, какая-то отчаянная, болезненная нежность к Павлу охватила ее. Чувствуя, что этого не надо делать, но не в силах сдержаться, она обняла его и стала целовать его глаза, шею, губы…
Вернувшись в деревню, Марина Николаевна с Павлом устроились на крылечке перебирать грибы, а скоро к ним присоединилась и Маланья Тихоновна.
— Ничего добыли, неплохо, — сказала она, оглядывая грибную кучу. — И на жарку, и на варку хватит. А может, на сушку пустите, домой повезете?
— Нет, нет, — поспешно возразила Марина Николаевна. — Домой нам не надо.
— Вот и зря. Сушеный гриб белый первая вещь. Что ж, и далеко не уходили, тут по округе и шарили?
— Да, поблизости.
— Некому их сейчас собирать-то, в работе весь народ, страда.
— Да, я обратил внимание, деревня пустая совсем, — сказал Павел. — Маланья Тихоновна, у меня к вам есть предложение — не надо ли вам чего в хозяйстве сделать? У нас почти неделя впереди, не все ж гулять таким здоровякам! — Он обнял Марину Николаевну за плечи и весело подмигнул ей. — Найдите-ка нам работенку подходящую.
— Нет, милый. — Старуха с сомнением покрутила головой. — Спасибо, а только не могу я такого допустить. Сын-то что скажет? Скажет, в работу гостей запрягла! Нет, не годится это дело. Отдыхайте себе.
— Маланья Тихоновна, — начал Павел убеждающе, — работа физическая для нас лучший отдых. Правда, Марин?
— Правда, — неуверенно подтвердила она.
— Ну, вот видите! Так что подумайте, что можно нам поручить, а сын и знать не будет.
— Сын сыном, да мне и самой-то вроде совестно. Неладно вроде.
— Я вас прошу! Это ж просьба, понимаете?
— Уж если просьба, тогда деваться некуда! — засмеялась старуха. — Тогда давайте так. Яблоня у меня есть сухая, надо бы ее спилить, на чурки порезать да, может, и пень подкорчевать, чтоб не мешался. Правда, дело тяжелое, потное…
— Маланья Тихоновна! — воскликнул Павел. — Или я не мужик, по-вашему? Обижаете, честное слово!
— Да я про Марину…
— Она просто рядом будет, для вдохновения. Ну, может, пилу придержит иной раз.
— Тогда пошли глядеть! — Старуха решительно встала. — Не поладится, не понравится — пеняй на себя. Я и Алексею про эту яблоню сколько говорила, а он только рукой машет, на кой с ней возиться, мол. А я думаю, сухостой не убрать, это уж последнее дело. Перед людьми стыдно.
Засохшая яблоня стояла в углу огорода и со своим, лишенным коры стволом, с обломанными, остроконечными, короткими сучьями чем-то напоминала огромную, торчащую из земли, гладко обглоданную кость.
— Ну, как, подходяще? — лукаво улыбнулась старуха.
— Вполне, — сказал Павел. — Для меня лучше работы и не придумать.
Марина Николаевна с растерянностью смотрела на яблоню, не понимая, что она-то здесь может сделать, чем помочь? Павел заметил это и успокаивающе положил руку ей на плечо:
— Не волнуйся. От тебя требуются сущие пустяки. В трех… да, в трех местах двуручной пилой придется работать, вот ты и будешь лишь ручку придерживать, чтоб пила не застревала. Все остальное я ножовкой разделаю. Ну, а про корчевку и говорить нечего, не женское дело. Так что не робей!
— А я и не робею. Я не только двуручной, я все время с тобой хочу!
— А вот и будешь со мной. Загорай вон там, в сторонке. Правда, Маланья Тихоновна?
— Правда, правда. Куда ж ей тут!
— Инструмент нам, пожалуйста, готовьте — топор, ножовку, пилу двуручную и рукавицы. Я хирург, мне руки беречь надо. Да и тебе — для красы! — Он обнял Марину так крепко, что она сморщилась.
Она еще, пожалуй, не видела Павла таким оживленным и веселым и не могла понять причины этого. Ведь не предстоящей же возне с яблоней он радуется?
— Вот видишь, значит, тебе все-таки понравилась старушка, если ты для нее хлопочешь так, — сказала Марина Николаевна, когда они остались одни. — Такую прыть проявил, я удивилась даже.
— Не в ней дело, — сказал Павел. — Для нее пусть сын старается. Вон какой здоровяк!
— Так зачем же?..
— А мне самому дела какого-нибудь хочется! — засмеялся Павел. — Не люблю я болтаться. Хоть два-три часа в день надо с усилием пожить. Иначе на меня тоска нападает.
— Так ты, значит, о себе позаботился?
— О себе, но ведь и для старушки польза. Гармония получится полная… Я думаю, что так, в принципе, и следует. Работай для себя, для своего, если хочешь, удовольствия, а от этого и для других прок. Опять, скажешь, эгоизм? Ну, так что же? Думаешь, лучше всех любить и на печи лежать?
— А если б она попросила тебя что-нибудь неприятное сделать?
— За неприятное я б не взялся, — ответил Павел, улыбаясь. — Зачем? В этом-то один из секретов жизни и есть — делай то, что хочешь и любишь.
— Но много же и тяжелых дел, противных даже?
— Вот пусть их и делают те, кто ничего лучшего не смог найти. И пеняют на себя.
— Но есть же и долг в конце концов! — воскликнула Марина Николаевна, начиная раздражаться.
— Долг… — Павел помолчал. — Надо чтобы долг этот самый поперек горла не вставал. Чтоб совпадал и с желаниями твоими, и с интересами.
Пообедав и немного отдохнув, вновь пошли к яблоне. Павел долго кружил вокруг нее, разглядывал и прикидывал что-то.
— Что ты мудришь? — не выдержала Марина Николаевна. — Давай пилить, чего проще?
— Э-э, нет, дело тут тонкое. Надо угадать, куда дерево падать хочет. Не угадаешь, пилу зажмет. Да и комлем ушибить может. Так, здесь, по-моему. — Он сделал топором глубокий надруб на стволе.
— А это зачем?
— Пилу заправить надо точно.
— Ты, как лесоруб настоящий!
— Понимаешь, хирургия всяким рукодельным штукам учит. Мне кажется, я бы даже портняжить мог при нужде. Мы ведь тоже режем, да шьем, да примеряем… Ну, что, начали? Твоя задача пилу придерживать и на себя тянуть слегка. Поехали…
Пилить оказалось неожиданно приятно. Пила позванивала, ходила широко, и из-под нее в обе стороны брызгали красноватые мелкие опилки. Марина Николаевна вскоре поняла, что основную тяжесть работы берет на себя Павел, а она, действительно, лишь придерживает рукоятку. И ей было так хорошо ощущать передающееся через пилу мощное мускульное усилие Павла. Она почти не напрягалась и тем не менее с удивлением почувствовала, что устает — немела поясница и, особенно, правое плечо. Ее тронуло, что Павел быстро догадался об этом и предложил поменяться местами, сменив, таким образом, работающую руку. Проделав это несколько раз, они присели отдохнуть. Павел обнял ее с какой-то особенной, веселой нежностью.
— Работничек, — прогудел он ей на ухо.
Они проработали около получаса, когда ствол яблони стал потрескивать.
— Отойди в сторону, — сказал Марине Николаевне Павел. — Я один теперь, ножовкой.
— Почему? Опасно?
— Нет. На всякий случай. Отойди, тебе говорят!
Марина Николаевна отошла на несколько шагов, а Павел продолжал медленно и упорно действовать пилой. Раздался сильный треск, и яблоня, сначала медленно, как бы раздумывая, а потом все ускоряя и ускоряя ход, рухнула, ломая сучья, на землю.