— А для порядка.
После ухода дочери Бритвин долго сидел неподвижно, глядя в окно на мощный, мутновато-багровый закат. Ему было грустно, и в то же время он испытывал удовлетворение. Что ж, дочь определилась в жизни по всем основным, так сказать, параметрам. И с профессией, и с замужеством. Можно теперь за нее спокойным быть. Николай Петрович Золотин не подведет, по всему судя. Самостоятельный человек. А это значит, что ему самому особых хлопот с дочерью впереди не предвидится. Внуки? Ну и внуки, разве плохо? Живая связь, кровная. Будет кому игрушки покупать. И с дочерью они его сблизят, общий центр, интересы общие. Так что с замужеством дочери жизнь его не только не оскудеет, но станет полней. А если учесть, что у него имеется еще и Марина, то совсем хорошо выходит, лучшего и желать нельзя.
Бритвину очень захотелось поговорить с ней, хотя бы по телефону, но было поздно. Не звонить же домой. Муж может подойти, врать что-то придется или просто положить трубку. А это уж совсем смешно, по-мальчишески выйдет. На работу придется завтра позвонить, узнать, что там у нее и как?
В клинике, однако, на Бритвина сразу же с утра рушилась такая масса забот, что вспомнить о звонке и выбрать для него подходящее время он смог лишь через несколько дней.
— Нам надо встретиться и поговорить, — сказала Марина, едва поздоровавшись. — Хорошо бы сегодня.
— Случилось что-нибудь? — встревожился Бритвин.
— Расскажу при встрече.
— И все-таки…
— Это не телефонный разговор. Приходи к закрытию библиотеки, если можешь.
Какая-то у нее неприятность, подумал Бритвин, положив трубку. Не вовремя. Нужно будет отвлекаться, силы, которые ему так сейчас необходимы для новой работы, на что-то постороннее тратить. С мужем, скорее всего, конфликт из-за поездки. Если так, то он-то чем может помочь? Добрым советом? Или другое что, мало ли бывает? С детьми, с матерью, со службой, наконец? Ну, уж к этому он и совсем никакого отношения не имеет. Способен лишь выслушать и посочувствовать, больше ничего.
Представив, что он скоро, всего через несколько часов, увидит Марину, Бритвин повеселел. Он решил заехать к ней не к концу работы, а пораньше. Возможно, она сумеет уйти, и у них будет время к нему заглянуть, побыть вдвоем. Незачем упускать такой случай.
12
Домой Марина Николаевна возвращалась с тяжелым чувством. Боль от прощания с Павлом, обида на его холодное, рассудочное, как ей показалось, поведение, тревожные мысли о том, что ждет ее дома, — все это слилось воедино и ощущалось ею, как тугой, запутанный, давящий грудь узел. Она с внутренним усилием повернула ключ в замочной скважине, словно страшась того, что сейчас увидит.
Родные лица детей и матери на мгновение успокоили ее — с ними, по крайней мере, все в порядке. Вот они, все трое.
— Привет! — сказала она с наигранной, уколовшей собственный слух, бодростью. — Как вы тут без меня?
— А ничего, — ответила мать, и ее тон тоже показался Марине Николаевне наигранным, чрезмерно обыденным и простым. — Нормально прожили.
— Да, нормально! — протестующе воскликнула дочь, повиснув на шее Марины Николаевны. — Я соскучилась! Где ты пропадала так долго?
От этого случайного, впопыхах заданного вопроса кровь тепло и колюче бросилась Марине Николаевне в лицо.
— Пропадала там, где надо, — отозвалась она, хотя вопрос дочери, в сущности, и не требовал ответа.
— Переодевайся — и к столу, — сказала мать. — Ишь, как осунулась. Ровно из голодного края приехала.
— Это с дороги.
Когда Марина Николаевна пила на кухне чай вдвоем с матерью, поведение той показалось ей странноватым. В ее разговоре была некая, едва уловимая, неопределенность и уклончивость, словно она скрывала что-то. Марина Николаевна пыталась отнести это впечатление к своему поневоле тревожному и подозрительному состоянию, подавляла его, но оно с упорством возникало снова и снова.
— Как Дмитрий? — прямо спросила она наконец.
— А ничего, работает…
— Что твердишь одно и то же! — воскликнула Марина Николаевна с раздражением. — Жили ничего, Дмитрий ничего…
— А что же я могу еще сказать? — ответила мать неожиданно сухо и строго. — Возвращался поздно, ну, это и всегда почти так. Мрачноватый был. Я подумала, может, на работе трудности какие, а может, по тебе скучает? Не спрашивала, не лезу, куда не просят. Придет, увидишь, поговоришь…
От слов матери Марине Николаевне стало еще более тревожно и зябко, и, скрывая это, она склонилась над чашкой с чаем, вдыхая его теплый, влажный дух.
— А детки наши как?
— Обыкновенно. Дарья веселилась, Вадим над книжками сох. Ты так спрашиваешь, будто за эту неделю невесть что должно произойти. Жили да жили. Слава богу, ничего не стряслось такого особенного.
Чтобы хоть немного расслабиться, Марина Николаевна приняла ванну и легла в постель, надеясь поспать часок-другой.
В комнате было тепло, но, по мере того, как она засыпала, ее все сильнее охватывал озноб, а потом и самый настоящий холод. И сон, который сразу же начал сниться ей, соответствовал этой перемене. Она шла куда-то в легкой летней одежде, и вокруг осень была, простор ее и стынь, зябкие, обнаженные поля, одинокие, голые, редкие деревья. Нужно было идти все быстрее, чтобы согреться, и в этом ускорении словно бы и цель ее главная состояла — быстрей, еще быстрей… Только собственная кровь, ток ее, жаркий и стремительный, мог помочь. Она шла и шла и уже начинала понемногу согреваться, но тут что-то изменилось неуловимо — и она была уже босиком, и сарафан на ней какой-то куцый, жалкий, полурасстегнутый, и осень уже поздняя вокруг, настоящее предзимье, и такой во всем холод: в комьях смерзшейся грязи под босыми подошвами, в угрюмых, низких тучах, в ветре пронизывающем. Теперь уже не согреться ходьбой, надо бежать, и она бежит, спотыкаясь… Потом происходит еще одна мгновенная перемена — и на земле уже снег, и не просто холод мучает ее, а мороз жжет и давит. Ей становится совсем уже невыносимо, но зато и какая-то новая надежда возникает, огонек какой-то горит, мерцает далеко впереди. Он обещает спасение, и нужно успеть добежать до него, пока есть еще силы и остатки собственного, внутреннего, телесного тепла. Она бежит и бежит, огонь приближается, растет, становится ярким, слепящим. Вот уже можно протянуть к нему руки, и она делает это и наталкивается на гладкое, твердое, обжигающее холодное стекло…
Очнулась Марина Николаевна с колотящимся сердцем, словно и в самом деле только что бежала из последних сил. Чувство одиночества и страха все еще тлело в ее душе, и события сна еще сохранялись в памяти, зыбкие, неверные, готовые вот-вот исчезнуть. Их можно было удержать, закрепить, попытаться понять в них хоть что-то. Она смутно догадывалась, что между сном и действительной жизнью есть какая-то связь, но не хотела нащупывать ее — ничего хорошего все равно здесь не обнаружишь, зачем же мучиться впустую? И она позволила событиям сна исчезнуть из памяти, они растаяли, как снежинка на ладони.
Дмитрий вернулся домой неожиданно рано. Человек посторонний мог бы подумать, что он находится в хорошем расположении духа, но Марина Николаевна, знавшая его до мельчайших особенностей характера и поведения, ясно видела, что он предельно напряжен, взвинчен и с трудом скрывает это. Ей стало страшно, и в то же время она испытала нетерпеливое, страстное желание выяснить все, и как можно скорее. Так бывает на краю отвесного обрыва — высота и пугает, и притягивает к себе.
Никого из детей в квартире не было, а потом и мать, подав Дмитрию ужин, куда-то ушла. Когда за ней захлопнулась дверь, Марина Николаевна посмотрела на мужа и вздрогнула: лицо его было угрюмым, жестким и как бы постаревшим мгновенно.
— Так где ты была? — негромко спросил он.
— Что за вопрос? — пожала она плечами. — Я говорила тебе, по-моему.
— Скажи еще.
— Пожалуйста. Я была в командировке.
— Так…
Он долго молчал, низко склонив голову, и у нее появилась надежда, что он не знает ничего определенного, что поведение его лишь результат догадок и подозрении. Но вот он поднял на нее глаза, полные такой мучительной и словно бы стыдящейся себя боли, что эта надежда сразу исчезла.