Под картошкой у Кузьмича было довольно-таки много земли — соток десять. У оврага он ее отвоевал, потихоньку продвигаясь год за годом вниз по склону. Хороший привесок к основному участку получился, зависть кое у кого из соседей вызывал. Говорили даже, в полушутливом, правда, тоне, что не имеет он права вот так вот, самовольно, усадьбу свою увеличивать, но Кузьмич не обращал на это внимания. Ведь все равно бросовая была здесь земля, полынь на ней лишь росла, да молочай, да кусты татарника, и никто от нее не имел ни пользы, ни радости. Скотину и ту не пасли. А теперь, пожалуйста, до пятидесяти мер картошки иной год собрать удается: в дело пошла земля. Обрабатывать ее, кстати, не каждый и согласится, уж очень несподручно, склок слишком крут. Гнешься, корячишься с лопатой, пока семь потов не сойдет. Да и размывает склон постоянно, каждую весну водомоинки засыпать приходится, а то и летом после сильного дождя. С неделю назад как раз прошел ливень и в самом конце участка вырыло водой целую канаву с метр шириной и длиной метра в три. Что-то вроде рваного шрама получилось в буйной, зеленой картофельной плоти, смотреть больно. Вот этот шрам и намеревался Кузьмич засыпать, заровнять, а то ведь случись еще один такой дождь — целый овражек вода вымоет.
Поорудовав лопатой около часа, Кузьмич остался доволен. Если сегодня еще и Михаила сюда послать, глядишь, и уберут они эту прореху.
Хорошая, ладная, без особенного надрыва работа всегда приводила Кузьмича в добродушное и веселое расположение. Вот и теперь, направляясь домой завтракать, он насвистывал себе под нос что-то невразумительное, с удовольствием пошевеливая потными, чуть ноющими плечами. То, что домашние его спали, когда он работал, нисколько его не задевало. Ему казалось даже, что он перед ними в выигрыше, подышал, размялся, утро такое отменное поглядел. На сон по своему пожилому делу завидовать нечего. Помрешь — выспишься, все бока себе отлежишь. Вечность, считай, там у тебя будет в запасе. Да и выходной, отгул сегодня, можно при нужде выбрать и для отдыха момент.
Шагая вдоль забора, Кузьмич увидел Ивана Аульченко, Хоря по уличному прозвищу. Тот вел себя странно — двигался осторожно, воровато и в сторону собственного дома то и дело поглядывал. У куста смородины он присел, пошарил там, и в руках у него что-то остро, стеклянно блеснуло. Кузьмич понял, что он похмелиться тайком от жены вышел, бутылку припрятанную достал. Заметив соседа, Хорь поманил его в заросли вишенника, и Кузьмич с неохотой (какие там у них могут быть общие дела?) направился к нему.
Хорь казался страшен: серолицый, со сбитыми в ком грязными волосами, с рыжей многодневной щетиной. В светлых, бесцветных почти глазах его была растерянность и мучительное, пустое какое-то напряжение. Он знобко передергивал плечами, руки его тряслись и даже подол выпущенной поверх брюк рубахи мелко подрагивал. В правой руке он держал заткнутую бумагой полупустую бутылку водки, в левой мутный, грязный стакан и зеленое яблоко.
— Глотнешь чуток? — не здороваясь, предложил он Кузьмичу.
— С утра не употребляю.
— Смотри, пожалеешь… — Хорь, позвенев стеклом о стекло, налил водки.
— Чего звал? — недовольно спросил Кузьмич. — На опохмеление твое полюбоваться? Так в том радости мало, с души воротит глядеть.
— Дело есть, — пробормотал Хорь. — Погоди, поправлюсь чуток, и потолкуем.
Он пристроил, заботливо и осторожно прислонив ее к стволу вишни, бутылку, выпрямился, глубоко перевел дыхание. Дрожащая рука его так крепко стискивала стакан, что костяшки пальцев побелели. Он смотрел на водку, прикусив нижнюю губу, в лице его был страх и отвращение. Покосившись на Кузьмича, Хорь повернулся к нему спиной и стал пить — медленно, трудно, рывками закидывая голову. Казалось, что он напряженным усилием вталкивает себе в горло некое неподатливое, плотное вещество. Выпил, поскрипел зубами и стал, торопливо и жадно чавкая, жевать яблоко. Когда же обратился к Кузьмичу, тому почудилось, что Хорь помолодел. Лицо его порозовело, приобрело спокойное, осмысленное выражение, в глазах возник живой блеск.
— Времяночку ты себе неплохую построил, — сказал он. — Там и спите с женой?
— А тебе-то что за дело, где мы спим?
— Да я так… Я к тому, что ее тесом неплохо бы обшить.
— Неплохо. Ну и дальше что?
— Могу с матерьялом помочь, мне тут подбросил один мужичок недавно. Дешево отдам, как хорошему человеку.
— Это, что там вон, — Кузьмич кивнул в конец огорода, — прикрытый бурьяном лежит? Как же, видел. Только я, брат, ворованного не покупаю.
— Да ты что! — воскликнул Хорь с возмущением. — Я ж говорю, мужик один по знакомству подкинул.
— Знаю я эти знакомства. Тес-то со строительства Дома культуры взят. Смотри, Ванька, не первый раз за тобой замечаю. Лопнет мое терпение, скажу где следует.
— Не скажешь! — Хорь простодушно улыбнулся. — Мужик ты въедливый, конечно, всем известно, но доносить на соседа не пойдешь.
— А вот посмотрим!
— И смотреть нечего. Да я спорить готов! — странно воодушевился Хорь. — Литр ставлю, что не донесешь, ну?
— Пошел ты со своим литром, знаешь куда? — Кузьмич почему-то почувствовал себя задетым уверенностью Хоря. — Ладно, какие там еще у тебя ко мне вопросы?
— А еще — никаких. Не берешь, значит, тес? Думал, понимаешь, удружить по соседству… Может, все-таки дернешь граммчиков семьдесят? — Хорь потянулся к бутылке. — Нет? Ну, смотри, бывай тогда.
Лет десять назад Хорь, молодой тогда совсем еще парень, поселился рядом с Кузьмичом. Комнату ему с семьей в щитовом, дряхлом коммунальном доме дали. Работал он шофером в райбольнице, и был человек как человек, — свойский, общительный, добродушный. Одним он казался Кузьмичу странен — очень уж домашнюю, хозяйственную работу не любил. Ни жилье свое до ума не довел, не отремонтировал, ни живности никакой не имел, да и огород засаживал сплошной картошкой, и вечно она стояла у него в сорняках, хилая и неухоженная. Он склонен был при случае поговорить о том, что после работы надо не с хозяйством домашним мордоваться, а «отдыхать культурно», что в две смены вкалывать, «свиноту» дома разводить он не собирается. Лучше, мол, в свободное время книжку почитать или передачу по телевизору посмотреть хорошую. Как там у него было насчет книжек и телепередач, Кузьмич не знал, а вот пьяноватым он стал его встречать все чаще. И тогда еще, давно, подумал — несдобровать парню. Если водка к такому вот любителю «прохладной» жизни цепляется — пиши пропало. Мужику, считал Кузьмич, нужна не только основная, государственная, так сказать, работа, но и вне ее какое-то занятие ежедневное, ежечасное даже, иначе душа у него начинает скулить, томиться. Лекарство же он для себя в таком случае найдет одно, то самое — винище…
Подумав так, Кузьмич усмехнулся и сокрушенно покрутил головой. Рассуждать и других судить легко было, а ведь он и сам в этом деле не без греха. Сейчас-то, в последнее время, особенно после женитьбы, он крепко себя придерживал, а раньше, когда помоложе был, случалось! И все полосами. То месяц-два ни капли в рот не берет, удивляет приятелей, а то вдруг сорвется — и пошла писать губерния. Страшно теперь вспомнить, но ведь и за рулем хмельной сиживал. Правда, в таком виде лишь поблизости, по проселкам машину гонял, это не город, не автострада, а все ж таки…
Начиналось у него всегда одинаково, со скуки, тоски. Все надоедало как-то и дома, и на работе. Унылым казалось, однообразным, не жизнь, а кружение белки в колесе. Сегодня рейс и завтра рейс, сегодня с утра до вечера баранка в руках и завтра она, родная. И дальше то же самое, хоть на десяток лет вперед загляни. Странно, что вместе с тоской какая-то сила дикая в груди у него росла, набухала, требовала применения, выхода. Развернуться хотелось, загулять, размотать силу эту и тоску. Радости нужно было, праздника или уж такой работы, чтоб небу стало жарко.