— А ну, не жалей! — Кузьмич подставил пригоршни и принял в них первую щедрую порцию воды.
Он долго и тщательно вспенивал в грубых, мозолистых ладонях мыло, растирал им лицо, шею, грудь, а потом плескался, крякал, стонал, отфыркивался, просил «поддать» еще и еще кружечку. Особенно хорошо было, склонившись, почти доставая пальцами землю, ощутить, как вода окатывает спину. Казалось, что какой-то огромный, ледяной, но и нежный язык проскальзывает по ней.
Выпрямившись, Кузьмич подмигнул внуку, и тот улыбнулся в ответ, как бы понимая и одобряя удовольствие, полученное дедом.
— Чего делать-то нынче? — с наигранной грубоватостью спросил Петька.
— Воды в бочку наносишь и вишню, владимирку, польешь. Ведер десять, не меньше. Чахнет она, видал, какие листья жухлые. Морозом, наверно, зимой прихватило. Ведра носить не полные, как показывал.
— Да я полные запросто могу!
— Сказано — исполняй. Силач нашелся.
— А еще чего?
— А еще — гуляй до вечера. Вечером гусей пригонишь, как обычно.
Кузьмич давно уже потихоньку приучал внука к домашней работе. Дело это, считал он, было не такое уж и простое. Голым приказом, властью дедовской или отцовской тут нельзя злоупотреблять, многого не добьешься. Главное, заинтересовать, объяснять не лениться, что к чему, тогда работа смысл для него иметь будет. И еще надо, чтоб он в ней не одну тяготу и докуку видел, но и удовольствие находил.
— Ну как развитие идет? — Кузьмич потрогал тощенький бицепс внука.
— Гляди! — Петька согнул руку, и под кожей вздулся тугой желвачок.
— Неплохо. Регулярно ведь каждый день с ведрами тренируешься. Большое дело!
— Деда, а как это морозом деревья замораживает? Дерево ж твердое, чего ему мороз?
— Твердое, да все равно живое. Живой сок в нем есть.
— А поливать зачем?
— Помочь, подкрепить его надо.
Внук стоял перед Кузьмичом, переминаясь с ноги на ногу, готовый вот-вот сорваться с места и убежать. Энергия бушевала в его худеньком теле, заставляла постоянно шевелиться, крутить головой, стрелять по сторонам глазами. Он весь подрагивал, и казалось, что, прислушавшись, можно уловить напряженный ток крови в нем, словно гул перегретого в котле пара. Это было хорошо знакомо Кузьмичу, он сам всю жизнь такое испытывал, правда, теперь все слабее, все реже. Не тот уж напор, не то давление… Ему не хотелось отпускать внука, и он приобнял его за худые плечи. Кожа их была тепла, горяча почти, и опять почудилось Кузьмичу, что это не солнце нагрело ее, а внутренний, молодой жар.
— Хлеб скосят скоро, будешь гусей через речку на жнивье гонять, подкармливать, — сказал он. — Хорошо бы вам компанию по этому делу сколотить, чтобы одному не скучно было.
— Есть! — живо отозвался внук. — Федотов, Серега Фомушкин. Они и в прошлом году гоняли.
— Вот и ладно, вот и будете втроем время разгуливать.
Кузьмич вспомнил, как он сам гонял гусей на жнивье лет пятьдесят тому назад. Кладка через речку, составленная из двух бревен, представилась, перильца, отполированные людскими ладонями и сверкавшие под солнцем, как стекло. Сколько их за это время сменилось, кладок этих? Все такими же мастерят, только скручивают теперь не веревками, не лозой, а проволокой. А в остальном все то же, разве лишь речка пообмелела, да сеют на той стороне не рожь, а пшеницу. Все так же будет у Петьки, как и у него было. И полуденный зной, вгоняющий в тоску, в сонливость, в оцепенение; и блеск стерни на солнце; и душноватый, чуть пылью отдающий запах свежескошенной соломы; и костер; и печение картошки; и ловля сусликов на петлю, и разные, жестокие в том числе, забавы с ними; и игры, и драки, короткие, яростные, внезапные, не оставляющие после себя ни злости, ни обиды… А возвращение домой на закате с весельем, внутренним довольством, чувством исполненного долга? А ревнивые взгляды на гусей своих и приятельских, сравнивание, у кого они по виду сытей, зобастей? А сами гуси, несущие тяжелые, обвисшие зобы, идущие важно и неторопливо? Все это будет и у Петьки, все повторится вновь. Только вот не босиком ему придется по стерне разгуливать, и голод его, если иногда и помучает, то совсем не тот, застарелый, давний, который уже словно бы и не замечаешь, но и не забываешь о нем никогда…
Стерня под босыми подошвами, шаги по ней, осторожные, скользящие, вдруг так ясно представились Кузьмичу, что он знобко передернул плечами.
— Ну, иди, иди! — Он подтолкнул маявшегося от нетерпения и бездействия внука. — Шкодничай, давай…
Заглянув в кухню, Кузьмич увидел там невестку. Она сидела за столом в одиночестве и кончала завтракать — пила чай, вытягивая к чашке полные красные губы. На ней было ярко-розовое, с переливом, платье, на шее висели в два ряда желтые крупные бусы, мочки ушей оттягивали серьги, тоже крупные и желтые. Прическа, затейливо сплетенная из толстых жгутов волос, эдакой башней высилась на ее голове.
С тех пор, как года три тому назад невестка стала официанткой в районном ресторане, она всегда перед выходом на работу выглядела празднично. Кузьмич без неприязни и осуждения видеть ее такую не мог. На службу ведь все-таки идешь, не на бал, зачем же расфуфыриваться? Как-то сказал он ей об этом, не сдержался, а она лишь посмеялась. Заявила, что это у них «специфика». Красивой, мол, надо быть и нарядной.
— Чего одна-то ешь, нас не подождала? — спросил Кузьмич. — И куда в такую рань?
Невестка ответила не сразу, чтобы показать, догадался Кузьмич, докучливость и ненужность вопроса.
— Спешу. С буфетом на конференцию сегодня выезжаю.
Кузьмич невестку не любил. Сколько лет жили они вместе, а сжиться так и не смогли. Наглой она была, самоуверенной, нахрапистой на редкость. Мужа ни в грош не ставила и разговаривала с ним лишь приказным тоном. С ним же, Кузьмичом, правда, считалась более или менее. Да ведь и схватки между ними бывали иногда страшные, чуть до драки не доходило. Кузьмич не уступал, не мог он допустить, чтобы баба эта полностью в доме верховодила.
Работа ее теперешняя Кузьмичу тоже не правилась. Толкаться среди подвыпивших мужиков — хорошего мало. И от самой иной раз винцом попахивает, и деньги у нее посторонние, «левые», кажется, завелись. Думал Кузьмич порой и о том, как бы она погуливать от мужа не начала, доходили до него кое-какие смутные слухи, А это уж все, это уж последнее дело…
Кузьмич плеснул себе в чашку чаю — горло промочить, присел к столу и вдруг заметил у невестки на безымянном пальце левой руки перстень с крупным голубоватым камнем. Вспомнил, как с месяц назад у нее серьги золотые появились, и нахмурился. Он знал, что цена таким вещам теперь немалая, так откуда же деньги? При их-то с Михаилом зарплате?
— Перстенек, вижу, приобрела? — спросил он осторожно.
— Ага, — кивнула невестка. — По-моему, ничего… — Она подняла руку, любуясь перстнем.
— Сколько ж он?
Невестка замялась на мгновение и бросила:
— Шестьсот.
Кузьмич сумел удержать в лице спокойствие и невозмутимость.
— Серьги тоже, чай, недешевы?
— Триста, — с легким вздохом скромности сказала невестка.
— Так. — Кузьмич помолчал. — Так, так, так… Всего девятьсот, стало быть?
— Хорошо считаете! — Она засмеялась, но в глазах у нее мелькнула настороженность, губы отвердели.
— Михаил! — крикнул Кузьмич зычно. — Мишка! Подь сюда!
Появился сын, стал в дверях, прислонился к при-толке.
— Сколько ты в месяц получаешь?
— Сам не знаешь, что ль? — пожал Михаил плечами.
— Ты скажи, если спрашивают.
— Ну, сто десять.
— А ты сколько? — повернулся Кузьмич к невестке.
Она, вся красная, зло и молча смотрела на него.
— Молчишь? Так я тебе подскажу — восемьдесят пять. Откуда же вы, голуби мои, девятьсот рублей на побрякушки эти нашли и выложили?
— Не ваше дело! — крикнула невестка. — Вы свой деньги считайте!
— Э-э нет, — поднял Кузьмич палец. — Одной семьей живем, значит, друг за друга отвечаем. Ну этому, — он кивнул на сына, — неоткуда взять, около проводов своих сидючи. Значит, твои. Подворовываешь, что ли? Махинации какие-нибудь творишь?