— Не оскорбляйте! — взвилась невестка. — За оскорбление ответите!
— Жаловаться пойдешь? Так я и сам могу у начальства в ресторане поинтересоваться. Как это, мол, работники ваши, по восемьдесят рублей получая, тысячу чохом выкладывают? Интересная арифметика получается.
— Сходите, сходите, обхохочутся там над вами! И так все село потешается. Вчера, слышала, бабы около магазина говорили — вон опять воин воевать куда-то пошел. Осталось только на своих домашних наклепать.
— А что ж ты думаешь, мне это все равно, если тебя под белы руки на отсидку поведут? Нет, голубушка, надо раньше принимать меры.
— Какая отсидка?! Да вы что, совсем из ума выжили, что ль? Я эти деньги, может, десять лет собирала… Скажи ты! — крикнула она мужу. — Чего молчишь как пень, когда оскорбляют!
— Так я что… — пробормотал Михаил растерянно. — Ты зря, батя, в самом деле… Мы же на пристройку копили.
— А чего ж выбросили коту под хвост? — сбавил тон Кузьмич.
— Валька говорит, дорожают все время эти штуки. Продадим, если надо будет, с приварком…
— Коммерсанты, ешь твою мышь! Да не верю я вам, не верю! Обязательно тут что-нибудь нечисто!
— И не верьте, никто не просит! А оскорблять не имеете права! Каждой бочке затычка… Законник… — Невестка всхлипнула и выбежала из кухни.
— Зря ты, бать… — вновь пробормотал Михаил, глядя себе под ноги.
— Нет, не зря! Чую я, что дела нечисты. Баба-то завихряется понемногу, что ты, слепой? И люди уже о всяком-разном поговаривают… Смотри, глава семейства, наживете беды.
Кузьмич вышел во двор, присел на лавочку, закурил, сломав пару спичек. Вдалеке, у морковной грядки, возилась Дарья. От крика ушла, догадался он. Молодец, никогда в их ссоры не вмешивается.
Кузьмич по натуре был отходчив и скоро почувствовал сомнение. А что если он и впрямь напрасно на невестку напустился? Что, если она действительно сбереженные деньги пустила в оборот? Но если и сбереженные, то опять же откуда они? Видно ведь, что не по доходу у них в семье расход. Телевизор недавно новый купили, шубу она себе с лисой богатую справила. Нет, нет, что-то есть, запускает она куда не следует руку. Вот пусть и знает теперь, что заметно это со стороны, авось утихомирится.
Кузьмич сидел, курил и понемногу успокаивался. Ему был виден густой, зеленый, непроницаемый массив сада и на фоне его склонившаяся над грядкой Дарья. Она продергивала морковь, и движения ее были медленны, плавны, совпадая с легким колыханием листвы, с покачиванием пятен света и тени. Кузьмич смотрел на жену, и все в ней казалось ему интересно, завораживало, влекло. И то, как она свободным, круговым движением откладывала в сторону пучок морковки, и то, как ветерок теребил, оттягивал подол ее платья, и то, как она сгибом руки убирала упавшие на лоб волосы…
День разыгрывался славный. Солнечный свет потерял утреннюю размытость, мягкость, стал жестким и сухим. Ветерок, бестолково и вяло толкавшийся между деревьями и кустами сада, впитал в себя его разнообразные запахи, отяжелел и готовился стихнуть. Птицы, изредка перепархивавшие среди ветвей, попискивали все слабей и реже, предчувствуя уже дремотную истому зноя. В загончике за проволочной сеткой куры, распластав крылья, вжимались в горячую пыль и обморочно закатывали глаза. На самом солнцепеке на краю крыши сарая лежала кошка. Ее тело было таким расслабленным, размякшим, что, казалось, вот-вот капнет вниз огромной серой каплей.
Дарья заметила мужа и, медленно шагая между грядками, направилась к нему. Кузьмич, не отрываясь, смотрел ей навстречу, все явственнее различал черты ее полного, крупного лица. Ему чудилось, что она идет в окружении облака, состоящего из покоя и тепла. Вот облако это придвинулось к нему вплотную, он притворно нахмурился и пересел на край лавки, освобождая место. Дарья опустилась рядом, он же смотрел не на нее, а прямо перед собой, стыдясь за то выражение, которое, как он чувствовал, имели его глаза. Ему хотелось прикоснуться к ее полной, загорелой руке, и он напрягся, чтобы не сделать этого…
— О чем шум-то был? — спросила Дарья.
— Валька перстень себе купила за шестьсот рублей. А месяц назад серьги за триста.
— Ну так что?
— Как что? — вскинулся Кузьмич. — А деньги откуда?
— Скопили, наверно.
— Скопили… Святая ты душа. Прикинь-ка доходы да расходы. Скопишь тут, как же! На работе она у себя пользуется…
— Ох, бедная ее головушка! — воскликнула Дарья так искренне, что Кузьмич рассмеялся.
— Ну, ты даешь! Только пожалеть ее и осталось, беднягу.
— Да как же, Вань?! Ведь это что с ней быть может, ты подумай!
— То и будет, что заслуживает. Об этом я им и толковал.
— А Михаил что?
— Не знаешь ты его разве? Пенек с глазами…
— Может, мне с ней поговорить? — осторожно спросила Дарья.
— Пошлет она тебя куда подальше, только и всего, — фыркнул Кузьмич. — Кто ты ей есть? Чужая тетка.
— Оно так, но если с умом подойти, может, и был бы прок.
— Брось, не мешайся не в свое дело.
То, что женщины, Дарья и Валентина, жили довольно мирно, не переставало удивлять Кузьмича. Казалось бы, какой тут простор для ссор и склок, какая воля! Да еще характер Валентины учитывая. Была она в доме единственной хозяйкой — и вдруг появляется вторая, Дарья. Конкурентка, соперница… За старика свекра замуж, понимаешь, выскочила, на дом, на добро позарилась. Тут бы войне быть не на жизнь, а на смерть. Да так оно поначалу и налаживалось. Цеплялась Валентина к Дарье по всякому пустяку, задирала ее, на рукопашную прямо-таки напрашивалась. Кузьмич дал ей, правда, пару раз хороший укорот, а потом заметил, что она и сама к Дарье помягче, подружелюбнее относиться стала. Увязала ее злоба в Дарьиной доброте и ровном спокойствии. В последнее же время, к изумлению Кузьмича, дела между ними и совеем на лад пошли. Сиживали они часто с глазу на глаз, толковали о чем-то своем, бабьем. Подруги, да и только…
Михаил куда-то исчез, и завтракали втроем с Петькой. Внук успел уже привязаться к Дарье, слушался ее во всем, и, замечая это, Кузьмич испытывал гордость и удовлетворение. Не для него одного, значит, Дарья хороша. И Валентину, и Петьку покорить сумела — есть в ней, стало быть, что-то особенное.
Кузьмич очень любил, когда за столом распоряжалась Дарья. Чинно и аккуратно у нее все выходило, без заминок, но и без спешки и суеты. И других она успевала обслуживать, и сама поесть, очень пристойно, не жадно, с достоинством. Ее спокойное, круглое лицо прямо-таки, казалось ему, освещало, согревало застолье.
Кузьмич, несмотря на то, что был сух и жилист, всегда ел много. Он называл это — «заправиться». В тонкости вкуса пищи не вникал, добиваясь лишь явного ощущения сытости.
Завтракали картошкой с ранними огурцами. Дарья насмешливо поглядывала, как Кузьмич спешно орудует вилкой, и, наконец, не выдержала:
— Господи, да куда ж ты гонишь всегда? Не бойся, не отнимут.
— Ешь потей! — рассмеялся Кузьмич. — Говорят, в старину работников по еде нанимали. Сажают за стол и глядят, как человек ест. Ежели, как я, скажем, то берут. А вот если, как Петька наш, — Кузьмич подмигнул внуку, — то от ворот поворот. Не мастер есть, не мастер и работать.
— Нет, — возразил Петька. — Обжоры бездельники бывают.
— Случается…
Кузьмич смотрел на Петьку, и ему вдруг почудилось, что тот не внук его, а их с Дарьей сын. В этом представлении было что-то неловкое, горькое…
— Что пишет Галина-то? — спросил он.
Галина была дочь Дарьи, жившая с мужем-офицером на Дальнем Востоке, и Кузьмич знал, что вчера от нее пришло письмо.
— Да все у них вроде нормально. В отпуск в сентябре собираются. К нему домой, под Винницу.
— И к нам заехать должны! — сказал Кузьмич с нажимом. — А как же. Места у нас хватит, для ребенка раздолье — гуляй, не хочу.
С Галиной Кузьмич не встречался, а хотелось. Если Дарья для него хороша, мила, значит, и дочь ее ему не чужая.
— Опаздываю ж я, господи! — посмотрела на часы Дарья.
— Опять до ночи? Когда же ты от этих двух ставок отделаешься? Денег разве нам на жизнь не хватает?
— Да не в деньгах же дело, Вань! Я ж тебе говорила. Главный лично попросил, с санитарками у нас плохо. Тем более лето, отпуска.