— Мало ли о чем просят! Не со всем соглашаться надо.
— Совестно отказать, я же вижу, что работать некому. Грязь в больнице, пол и то не каждый день протираем.
Когда Дарья собралась уходить, Кузьмич вышел вслед за ней на веранду и там обнял ее. Она, посмеиваясь и краснея, пыталась освободиться.
— Опаздываю ж я, господи! Ну что ты, право, как парень с девкой…
3
Кузьмич вот уже третий год был председателем уличного комитета. Вначале должность эта тяготила его, но постепенно он привык и даже вошел во вкус дела. Он всю жизнь не терпел беспорядка, всю жизнь, насколько позволяли силы и возможности, воевал с ним. И часто его одними и теми же словами в глаза тыкали, оттирали в сторону: «Не твое дело, не лезь!» Теперь же, по выборной своей должности, он не только имел право, но и обязан был наблюдать порядок. Это многое облегчало, председателю уличкома не очень-то скажешь: «Не лезь!»
Улица Кузьмича была окраинной и длинной — не меньше километра. Дома на ней стояли очень разные, пестрые, от новых, каменных, щегольских особняков до покосившихся, крытых толем хибарок. Так же пестры были и тротуары улицы, и ее проезжая часть: то щебенка, то шлак, то вросший в почву кирпичный бой, а то и голая, ухабистая, размятая колесами машин земля.
По инициативе и настоянию Кузьмича в последнее время на улице было кое-что сделано. Укреплены края тротуаров, высажены деревья (трехлетние липки), поставлены две новые водоразборные колонки. Однако по сравнению с тем, что нужно бы сделать, это была капля в море. Кузьмич, особенно когда разыгрывалось его живое воображение, видел свою улицу ухоженной и красивой как игрушка. Асфальт, побеленные бордюрчики, цветники перед каждым домом, штакетник, единого для всей улицы размера и фасона, покрашенный одной, веселенькой какой-нибудь краской. Все это было вполне реально, если только суметь убедить, организовать, добиться… Видел он подобную улицу (и тоже окраинную) в соседнем районном центре. Походил по ней, поглазел, не пропуская самых мелких деталей. Потом поинтересовался: кто же уличком? Оказалось, отставник, подполковник. Ну, тому, конечно, полегче хлопотать, авторитетный товарищ…
После завтрака Кузьмич пошел в ближний ларек, чтобы запас курева пополнить. У дома ветфельдшера Сигова он замедлил шаг, а потом и совсем остановился: тротуар был загроможден кучами песка и щебня, обломками бетонных труб. Такое здесь повторялось частенько. Сигов, жалея свой ухоженный, вылизанный прямо-таки двор, сваливал на тротуар всякую всячину.
Дом Сигова был хорош — новый, просторный, сложенный из белого силикатного кирпича с затейливыми краснокирпичными узорами. Над его парадной дверью висела яркая табличка: «Дом образцового содержания».
Заглянув в приоткрытую калитку, Кузьмич увидел работавшего рубанком Сигова. На нем были полосатые пижамные штаны и линялая синяя майка.
— Хозяин! — крикнул ему Кузьмич. — Оторвись на минутку!
Сигов обернулся, и потное, веснушчатое лицо его расползлось в улыбке.
— А, начальник улицы пожаловал! Заходи, заходи…
— Нет, давай-ка ты сюда, показать тебе кое-что хочу.
Сигов подошел, все так же добродушно, ласково улыбаясь. Кузьмич поманил его на улицу, за калитку.
— Будем когда-нибудь с этим кончать? — Он показал рукой на щебень, песок, трубы.
— Ну а как же, — отозвался Сигов, невинно помаргивая. — Все в дело пойдет потихоньку.
— Потихоньку, говоришь… А народ будет тем временем спотыкаться, да обходить добро твое, в грязь, понимаешь, лезть. Нет уж, дорогой, ты это убери не потихоньку, а сразу, день сроку тебе даю.
— Что ты, ей-богу, Кузьмич… — протянул Сигов с обидой и недоумением. — Ерунда же ведь. Вон и место есть по краю пройти. О чем речь?
— Речь о том, что не надо таким умным быть. Двор, он, понимаешь, поганить не хочет хламом всяким, так на улицу его вываливает, людям под ноги.
— Да уберу, уберу, что ты о пустяках волнуешься?
— Это не пустяк, это к людям неуважение. Табличка-то у тебя, ишь, красуется, а ты ей не соответствуешь. Так что давай, исправляй положение…
Конькова, возившегося в моторе своей голубой «Колхиды», Кузьмич увидел издалека и нахмурился. На редкость он не любил этого человека. Встречаясь, весь напрягался от острой, до тошноты прямо-таки доходящей неприязни к нему.
Коньков был могучий мужик с тяжелым, до оцепенелости неподвижным лицом и глубоко посаженными, светлыми, немигающими глазами, взгляд которых, упорный и угрюмый, казалось, продавливал окружающее. Руки Конькова с клешневатыми, всегда как-то странно подогнутыми пальцами почти доставали колен, и поэтому в походке его и фигуре мерещилось что-то обезьянье. Жил он с женой и одиннадцатилетней дочерью. Дом его был под стать и его внешности и характеру: серый, неприветливый, с узкими, как бойницы, окнами.
Примерно раз в месяц Коньков напивался, и тогда, проходя мимо его дома, можно было услышать рычащий, утробный его голос, выкрикивающий ругательства, и испуганные женские голоса и плач. А потом, на другой, на третий день случалось встретить на улице жену Конькова Любу, худую, сутулую женщину, прикрывавшую краем косынки синяки на лице. Позавчера Кузьмич как раз ее и видел: идет, неверно переступая, от людей сторонится, клонит к груди голову. Кузьмич подумал, что надо бы со всем этим что-то делать, меры принимать — совсем ведь забил бабу мерзавец. Только вот что сделаешь? Ни в милицию, ни еще куда-нибудь она не обращается, а по собственному, так сказать, почину в семейные дела лезть тоже не с руки…
Когда Кузьмич приблизился к Конькову, тот стоял, вытирая ветошью руки, и смотрел навстречу. Кузьмич не спеша шел, отвечая ему таким же упорным взглядом, и черты лица Конькова, становившиеся все резче и определеннее, начинали вызывать у него знакомое чувство отвращения. Он решил так и пройти мимо, не здороваясь и не отводя от Конькова глаз, но тот сказал неожиданно:
— Привет, уличком! Погодь, не спеши, вопрос к тебе есть.
— Ну…
— Не нукай, не запрягал. Ты канаву вон там вон видел?
— Ну видел, дальше что?
— А то, что я сейчас еле через нее перетянул. В сухое время, учти. Дождик побрызгает — все, запечатана будет твоя улица.
— На днях сделаем, решено уже. Еще вопросы есть?
— Нет, гуляй пока.
— Тогда у меня есть вопрос. — Кузьмич понизил голос, и поэтому слова его прозвучали с особенным каким-то значением. — До каких пор ты жену свою избивать будешь?
Обычно неподвижное лицо Конькова зашевелилось: брови поползли вверх, глаза расширились, губы сжались.
— Ты что… — почти прошептал он. — Ты куда это лезешь…
Кузьмич, не отрывая от него взгляда, почувствовал нарастающее, злое удушье и одновременно прилив сил и упорства в теле и душе. Он трудно втягивал через стиснутые зубы воздух, и ему казалось, что с каждым вздохом он словно бы растет, становится шире и выше, а Коньков в его глазах съеживается и мельчает.
— Не прекратишь, я вмешаюсь, — проговорил он, разделяя слова.
Коньков шагнул к Кузьмичу вплотную и захрипел:
— Ты, гнида старая! Твое дело мусор на улице убирать, понял? А то я тебя…
Кузьмич не увидел, а скорее угадал, что рука Конькова медленно тянется к его горлу, пошевеливая толстыми, грязными пальцами. Тогда он, так же медленно и почти не глядя, протянул руку к лежавшему рядом, на крыле машины, гаечному ключу и сжал его. Ему продолжало казаться, что он с каждым вдохом растет и растет, наливается силой и становится больше, крупней Конькова и что теперь, может быть, и ключ уже не нужен, теперь он его прихлопнет, если надо, одной своей голой рукой. Он сделал легкое, едва приметное движение навстречу Конькову, и тот как-то сразу обмяк, назад качнулся. Краснота с его лица схлынула, вытаращенные глаза потухли, сузились, будто втянутые внутрь.
— Слушай, уличком, — сказал он опустевшим, опавшим голосом, — она, баба моя, жаловаться к тебе или еще куда ходила? Нет? Ну и не лезь, замолкни…
— А я тебе не как уличком, я тебе лично говорю — прекрати безобразие. Не прекратишь, пожалеешь…