Кузьмич глубоко передохнул и сразу же осознал себя уменьшившимся до обычных своих, нормальных размеров. И Коньков теперь громоздился над ним гора горой. Он так же медленно, как и брал его, положил гаечный ключ на крыло машины, впритирку, едва не задев, миновал Конькова и зашагал вперед.
Вспышка ярости обессилила Кузьмича. Казалось, ничто его теперь не сможет задеть, взволновать, вывести из глухого равнодушия. Все окружающее, вплоть до полуденного солнечного света, поблекло как-то, потускнело, вылиняло. «Надо же, душу он мне прямо-таки вынул, мерзавец», — подумал Кузьмич про Конькова. Подумал холодно и тупо, словно стычка между ними произошла давным-давно.
Когда Кузьмич уже подходил к ларьку, из переулка выполз трактор. Поворачивая, он раздавил угол тротуара и двинулся вдоль по улице. Гусеница его жевала, обрушивала край прокопанной для стока воды канавки.
Кузьмич замер, глядя на все это, а через мгновение поймал себя на том, что, задыхаясь, бежит за трактором. Обогнав, он заслонил ему путь и широко расставил руки. Трактор остановился перед Кузьмичом, пофыркивая и поплевывая ярко-синим дымком. В приоткрывшуюся дверцу кабины высунулась щекастая морда Васьки Свиридова.
— Вася, — жалобно, ласково почти, сказал Кузьмич. — Как же это ты ездишь?
— А чего, дядь Вань? — спросил тот с недоумением.
— Васька! — крикнул Кузьмич. — Как же ты ездишь, а бога тебя и в душу!.. Ты глянь назад-то, разуй глаза! Тротуар покалечил, канавку давишь… Совести у тебя хоть капля есть?!
— Ясно, дядь Вань. — Свиридов ухмыльнулся смущенно и добродушно. — Виноват, исправлюсь. Счас я чуток левее возьму.
— А куда ж ты едешь, если не секрет?
— Домой на минутку заскочить надо.
— Ну, елки-моталки! — Кузьмич ожесточенно сплюнул. — Что ж это вы творите, милые мои!
— А чего? — опять удивился Свиридов.
— Чего! — передразнил Кузьмич. — Домой он, понимаешь, на минутку на танке на таком… Ты же улицу уродуешь, бензин государственный жжешь. Оставил бы на дворе его на машинном, а сам бы на своих двоих. Ослабел, что ли, совсем, ходить не в силах?
— Я ведь из дома в поле сразу, по пути ж, — оправдывался Свиридов.
— Ладно, давай… Да куда едешь, поглядывай. А то вы скоро живых людей утюжить будете, только этого не хватает еще…
Кузьмич проводил глазами трактор и стал закуривать. Руки его при этом крупно подрагивали. «Хоть на улицу не выходи, — подумал он. — Обязательно какая-нибудь хреновина случится. Так ведь и инфаркт недолго схлопотать, тем более что прихватывает в последнее время сердчишко. Вот и сейчас, пожалуйста, заговорило уже…»
Кузьмич не раз давал себе зарок не во все подряд вмешиваться, а кое на что и со стороны, сквозь пальцы смотреть. Иначе ведь никаких нервов не хватит. Да и люди за въедливый нрав над ним посмеиваются, а то и злобствуют в открытую. Зарок-то давал, да держать его не способен. Заводится с пол-оборота, душа, понимаешь, горит…
Купив папирос, он решил заглянуть к давнему своему приятелю Афанасию Саватееву. Как-никак, свободный день у него нынче, можно себе такое позволить. Да и поработал он с утра уже.
4
Маленький, двухоконный домишко Афанасия был совсем скособоченным от старости. Он наклонился вперед, нижние венцы его ушли в землю, окна не достигали ее лишь на какие-нибудь полметра. Толевая крыша из-за этого представлялась нахлобученной, необычно крутой. Серостью своих стен, тусклостью стекол, пятнами зеленого и бурого мха на бревнах домишко казался очень как-то близок, родственен земле, на которой стоял. Можно было подумать, что он устал, измаялся за долгое свое существование и теперь медлительно и покорно уходят в землю, сравнивается с ней, чтобы обрести, наконец, полный покой и отдых. Он был, пожалуй, самым неприглядным во всем райцентре, и стоять бы ему не здесь, а где-нибудь в крохотной, забвенной деревушке, готовой, как и он сам, исчезнуть с лица земли.
Кузьмич вошел через неприкрытую, болтающуюся на одной петле калитку во двор и с интересом осмотрелся. Несчетно раз он бывал здесь, и все-таки смотреть не надоедало. Двор был не вытоптан, как обычно, а покрыт мелкой, кудрявенькой травкой — гусятником. Лишь у самого крыльца серел небольшой точок, да пара узеньких тропинок пересекала двор — к сараю, покрытому сопревшей соломой, и к огороду. Справа от дома стояли две высокие, раскидистые ели, а в огороде, скрытая наполовину буйно разросшимся вишенником, молодая березка с ярким, белым стволом и печально свисающими ветвями. Видеть эти деревья в жилом дворе было странно, и, сколько бы Кузьмич не смотрел на них — всегда удивлялся. Кусочек дикой, вольной природы оказался здесь и бередил душу. Особенно ели, обособленные, сумрачные, мощные. Что-то сказочное, далекое, детское при взгляде на них начинало мерещиться Кузьмичу.
Огород Афанасия был запущенным до последней степени. Вишенник его заполонил, выродившаяся смородина и малина. Картошка была хилая и крепко подернутая сорняком. Вдоль полурассыпавшегося плетня могучей, наглой стеной стоял бурьян, да и запах во дворе держался бурьянный — едкий, горький, густой.
Дверь в дом оказалась открыта, и Кузьмич вошел. Крохотные оконца даже в такой яркий, солнечный день давали мало света, и он помедлил у порога, приучая к сумраку глаза.
Комната с серыми, давным-давно небеленными стенами выглядела полупустой. Лишь узкая железная кровать, накрытая вытертым одеялом, стояла здесь, да кустарного изготовления грубый стол, да две некрашенных, приземистых табуретки. Над столом к стене была прикреплена доска, на которой лежали несколько книжек и стопка газет. Рядом висела картина: большеглазая женщина с младенцем на руках. Младенец косил в сторону свои широко открытые глаза, и выражение их казалось странным — взрослым почти.
В комнате, несмотря на ее мрачность и запущенность, было для Кузьмича что-то приятное. Может быть, отсутствие мелочей, разного житейского мусора. Думалось, что жить в такой комнате очень просто: хочешь — ляг на кровать, полежи; хочешь — сядь, посиди за столом на табуретке, книжку с полки возьми, почитай…
Кузьмич заглянул в закуток, служивший Афанасию кухней, и вновь вышел во двор. Хотя дом был и открыт, это отнюдь не говорило о том, что хозяин где-то поблизости. Он его вообще никогда не закрывал на замок, да и правильно, пожалуй, делал — позариться тут было не на что. Оставалось последнее, посмотреть, нет ли Афанасия на задах огорода, сиживал он там иногда в тенечке, особенно в жаркие дни. И действительно, пробравшись туда по узенькой, полузаросшей тропинке, Кузьмич увидел приятеля, сидевшего на чурбачке под березой с книгой в руках. Рубаха и штаны Афанасия были заношены, измяты, но вся фигура его, несмотря на это, оставляла впечатление аккуратности. Лысина поблескивала в обрамлении седых волос, очки в черной оправе выглядели строго, по-учительски, а толстая книга чинно так лежала на сомкнутых коленях.
— Привет отшельнику! — крикнул Кузьмич подходя.
Афанасий поднял голову, и его круглое лицо стало еще круглее от широкой, ласковой улыбки.
— Привет, привет! — Он встал, пожал Кузьмичу руку, показал на чурбачок. — Присаживайся.
— А-а! — отмахнулся тот. — Я лучше на травке поваляюсь. Что это за библия у тебя?
— «Жизнь животных». Про насекомых в этом томе описано.
— Ох-хо-хо! — иронически вздохнул Кузьмич. — Тут в человечьей жизни ни хрена не поймешь, а ты с насекомыми разбираешься. Ну и как они, букашки твои, поживают?
— Я про муравьев сейчас читаю. Большой им разум дан! — Афанасий восхищенно покрутил головой. — И где он у них только, у малявок таких, помещается. Каждый при своем деле занят: тот рабочий, тот сторож, тот солдат. И всяк на общую пользу старается. Вот и у пчел тоже так.
— Ну прочитал ты про это, ну а дальше что?
— А ничего. Интересно просто. Вот встретишь теперь в лесу муравейник и знать будешь, как там у них все идет. Приятно.
— Ну-ну, — пробормотал Кузьмич с насмешкой.
Афанасий был большой книгочей, и его часто можно было встретить на пути в библиотеку или из нее с книжками в руках. Да и дома, как к нему ни придешь, вечно он читает то у себя за столом, то в хорошую летнюю погоду, под березкой сидя. Книги у него бывали какие-то странные и очень толстые. В последние полгода, например, он читал громадную книжку про императора Наполеона. Вся жизнь француза этого была там подробно описана. И разговаривал тогда Афанасий только про Францию, про Наполеона, да про войну. А теперь вот, пожалуйста, за насекомых взялся, за пчел, за муравьев. И тоже, наверное, на полгодика ему данного занятия хватит — книжка-то вон какая, держать тяжело.