В тот же день, в темноте уже, когда окопались и перекурить сошлись, сержант Пикин, командир отделения, высоченный, двухметрового роста мужик, рассказывал ребятам:
— Ну, братцы, оказывается, Черномор в наших рядах самый натуральный есть. Пешком под водой ходит! Кто? Да вон он, Ванька наш! Смотрю сегодня, как переправлялись, канул он с пулеметом своим. Думаю, все, на том свете, может, теперь увидимся… Переплыл я глубину, глянь, а сбоку Иван наш собственной персоной по дну идет. Вытащил его за шиворот, пособил чуток…
Прозвище Черномор надолго к Кузьмичу прилипло, до тех пор, пока он в санбат, а потом в другую часть не попал…
Прогнав воспоминания, Кузьмич хотел еще немного почитать, но не смог — разволновался слишком, и вновь вникать в текст, в сухость его цифр и фактов не хотелось. Так почти всегда бывало, если речь шла о знакомых ему событиях. Он прочитывал лишь небольшой кусок, потом подключались, властно заявляли о себе память и воображение, и дальше Кузьмич читать был уже не способен, не до того ему становилось. Что ж, подумал он, придется, видно, одолевать потихоньку эти тома, всю войну вновь пережить. Свою войну, во всяком случае, ту, которая досталась на его долю. Надолго хватит ему данного занятия, на несколько лет. Иной раз он подумывал — может, не стоит надрывать душу? Однако чувствовал — нет, надо. Если уж сломать войну, на шкуре своей ее вынести сил хватило, так неужели теперь он их пожалеет? Для того, чтобы все осмыслить, вспомнить, понять…
Он закрыл книгу, потом осторожно потрогал кончиками пальцев корешки остальных. Да, много ему еще осталось. Орел, форсирование Днепра, Варшава. В Варшаве он и кончил свою войну, ранен был тяжело и больше на фронт уже не вернулся…
Стукнула входная дверь, прозвучали по коридору тяжелые шаги, и в комнату заглянул Михаил. Лицо у него было оживленнее обычного, глаза блестели — ясно, что успел пропустить вина стаканчик-другой. «С утра, негодяй, начал уже прикладываться, — подумал Кузьмич с возмущением. — Ладно, говорить я тебе ничего не буду, сколько можно впустую. Я тебя по-другому проучу».
— Кто-то мне обещал сегодня делом заняться? — спросил он.
— Понимаешь, на завод зайти пришлось, электромотор выписать, — пробормотал Михаил, пряча взгляд.
— Так, так… Ну вот что, переодевайся, работать с тобой пойдем.
— Пообедать бы…
— Какой обед, начало первого! Потрудиться сначала надо.
Пошли вдвоем в конец огорода, к водомоине. Жара разгулялась страшная — под сорок, наверное, было на солнце. В овраге, в зарослях бурьяна и полыни, сипели, изнемогая, кузнечики, и казалось, что это звучит сам горячий, сухой, редкий воздух.
Кузьмич всегда хорошо переносил жару и даже, как ни странно, любил при ней работать. Она словно бы укрепляла тело, делала его более плотным, упорным, выносливым. И потеть на жаре было приятно, раскаленную, мокрую кожу временами такой сладкий, знобкий холодок прохватывал.
Когда взялись за лопаты, Кузьмич специально расположился так, чтобы сделанное им и Михаилом различалось достаточно ясно. «Счас я тебе дам разминку, — подумал он о сыне. — Счас ты у меня узнаешь, как вино с утра глушить».
Кузьмич, войдя в настоящий азарт, мог сделать столько, что удивлял этим окружающих. Не велик он был, не силен с виду, а «ломануть» умел. Его и спрашивали не раз пораженно — откуда, мол, у тебя что берется? Кузьмич в таких случаях лишь ухмылялся да подмигивал лукаво. Сам-то знал, конечно, что главная сила человека не в руках-ногах, не в мускулах этих самых, а в душе заключается. Если настроишь себя, настропалишь как следует, если сделается в груди горячо и весело — гору сможешь свернуть.
Показал он «класс» и теперь. Прикинул ход дела, приладился к лопате — и пошел… Уже через полчаса обнаружилось, что он явно опережает сына.
— Давай, давай! — начал он и весело и зло покрикивать на Михаила. — Шевелись, ядрена корень!
Михаил трудился угрюмо, вяло, с унылой какой-то натугой. Пот с него лил ручьями, дышал он шумно, с присвистом. Видно было, что работа ему мука-мученическая. Кузьмич поглядывал на сына, и, как бы по контрасту, его собственный азарт разгорался все больше. Правда, скоро и спина заболела, и ноги в коленях подрагивать стали, и плечи заныли, но он умел отодвигать эти неприятные ощущения, не замечать их почти.
— Давай, давай! — кричал он. — Растрясай жиры!
Наконец Михаил не выдержал, отбросил лопату.
— Передохнуть надо, батя.
— Ага, жидок на расправу! — радостно, словно добившись чего-то, очень для себя важного, воскликнул Кузьмич. — Так и запишем!
Он ощутил, что и сам устал до изнеможения, до мути в глазах, но вида не подал, швырнул еще несколько комьев и лишь тогда подошел к лежавшему в тени забора Михаилу и присел рядом. Работа всегда умиротворяла, успокаивала его, и, отдышавшись, Кузьмич осознал, что не испытывает к сыну прежней злости. Замаялся, бедняга, раскис, растекся весь. Чего-то ему очень важного, главного не хватает. Без радости живет — день прошел, и ладно.
— Ну, что, трудновато вкалывать, когда под мухой?
— Тяжело! — Сын откровенно вздохнул и улыбнулся. — Жарища.
— Что-то ты, милок, прикладываться к этому делу совсем не ко времени стал! И с Хорем я тебя не раз уже видел. Ты на него смотри повнимательнее, давай.
— А это еще зачем?
— Как же, в его след ступаешь. Вот и наблюдай, и у тебя так же будет. Жена его бросила, с работы погнали, а теперь, я слышал, в трудовой лечебный лагерь на два года собираются определить.
— Ты меня с ним не равняй.
— Чего же не равнять? Дорога-то у вас одна, в одну сторону ведет…
Помолчали, и в это время послышался негромкий, переливчатый, нежный звук. Он был так красив, что казался чуждым среди привычной, обыденной обстановки огорода, словно бы прилетевшим из дальних, таинственных, неведомых краев. Услышав его, Кузьмич встрепенулся и, подмигнув сыну, стал, осторожно пригибаясь, пробираться вдоль забора. В густых ветвях вишни-владимирки он увидел птицу яркой, тоже какой-то нездешней, заморской раскраски. И золотистое в пой было, и хинно-желтое, и зеленоватое. Иволга! Кузьмич сделал к ней шаг, другой, иволга взлетела, мелькнув сказочным своим оперением, и скрылась. Кузьмич со странным, непонятным ему самому чувством разочарования (не поймать же, в конце концов, он ее хотел?) вернулся к сыну.
— Иволга! — сказал он. — Ох и хороша, зараза.
Михаил промолчал, глядя в сторону, и это почему-то вдруг задело Кузьмича.
— Кончай рассиживаться! — сказал он жестко. — За дело пора!
— Погоди чуток, — попросил Михаил. — На эту на жару выходить страшно.
— Вот оно, это самое! Погоди, да не спеши!..
— А куда торопиться? Вот ты всю жизнь спешишь, как наскипидаренный, ну и куда ты поспел?
«Глянь-ка, еще один мыслитель выискался! — мелькнуло у Кузьмича. — Мало мне одного Афанасия было…»
— Не знал ты времени, когда не поспешишь — с голоду подохнешь, — сказал он.
— Теперь время не то.
— Время не то, а я до сих пор за тебя вкалываю. Хозяйство у нас общее, и все оно на мне да на Дарье теперь. Вот тебе за чужой спиной и можно не спешить. А рассуждает, тоже… Вставай! Поработаем с полчасика, а там и обедать пора.
6
В начале пятого, когда Михаил ушел на завод, Кузьмич стал ожидать возвращения домой жены. Ему было как-то особенно скучно, пусто. Хозяйственные хлопоты, которыми он занимался, казались никчемно-мелочными, надоевшими, но и бросить их он не мог — тогда сделалось бы еще хуже. Он ждал Дарью нетерпеливо, с яркостью представляя, насколько ее появление тут же изменит и его душевный настрой, и все окружающее: так в холодное, зыбкое осеннее утро поднимается наконец над горизонтом солнце — и освещает, и согревает, и веселит мир. Предвкушение чего-то подобного было таким острым, что Кузьмич глаз почти не отрывал от видного ему со двора куска улицы, где вот-вот появится, мелькая, дробясь за штакетником забора, крупная фигура Дарьи в оранжевом, теплом на взгляд, светящемся прямо-таки платье…
Со времени обычного прихода Дарьи с работы прошло полчаса, сорок минут, час, а ее все не было. Стараясь успокоиться, Кузьмич начал затесывать колья, но дело не пошло. Слишком уж сильно, остервенело прямо-таки взмахивал он топором, вкладывая в эти движения всю свою тревогу и напряжение, и затесы выходили грубы, неровны, да и отвлекался он постоянно, поглядывая в сторону улицы. Бросив, в конце концов, это занятие, он присел на бревно, закурил и угрюмо насупился. Ревнивые мысли и подозрения захватили его целиком. От той бодрости, с которой он прожил сегодняшний день, не осталось и следа. Кузьмич уже не чувствовал себя мужиком вполне моложавым и крепким, где там! Теперь он словно бы видел себя со стороны, пристально и едко. Вот он сидит, высохший, хилый, седой — старик, разменявший седьмой десяток. Дарья же, с болезненной яркостью представлявшаяся его воображению, казалась ему совсем молодой. Шутка ли, в пятнадцать лет разница! Какой там для нее интерес в нем может быть, ясное же дело! Сейчас бабы не то что ровесников, а кого помоложе ищут. А у Дарьи на работе сколько их, молодых и бравых! Максимов, завхоз, морда, хоть щенят об нее бей, потом санитарный фельдшер этот, видел он его как-то с Дарьей, у магазина стояли, разговаривали…