Появление жены Кузьмич прозевал, увидел, лишь когда она уже стояла перед ним, освещенная солнцем, в слепяще-ярком своем, оранжевом платье, смотрела на него и улыбалась. Свежее ее лицо, блеск белых зубов, яркость одежды, сильное, тесно обтянутое тканью тело — все это словно бы подтверждало ревнивые мысли Кузьмича, и он опустил взгляд и нахмурился еще больше.
— Опять? — спросила Дарья. — Опять невесть что в голову забрал?
Кузьмич поднялся с бревна, по-прежнему на нее не глядя, и тут она сделала то, чего он никак не ожидал. Она рассмеялась весело и звонко.
— Опять, опять! — говорила она сквозь смех, и словно бы тайное удовольствие, удовлетворение было в ее голосе и смехе. — А ну-ка посмотри на меня. Ну чего ж ты глаза прячешь!
— Чему веселишься-то?
— А ты что мрачный такой? Или мне не рад?
— Рад не рад, а зубы скалить причины не вижу.
— Как тебе не стыдно, Вань? — спросила она, и укор, и сочувствие, и снисходительная насмешка послышались Кузьмичу в ее словах. — У нас же комиссия завтра областная, а я одна на два отделения осталась. Вот и пришлось задержаться. Знаешь, сколько работы было? Руки-ноги отваливаются.
Кузьмич чувствовал, что искренность ее тона покоряет его. Невозможно было представить это игрой, притворством… Показывать, однако, столь резкую перемену своего настроения он не хотел, уж очень несолидно выглядело бы такое: только что был чернее тучи, а через минуту уже все прошло. Нет, надо выдержать характер.
— А на той неделе? — спросил он. — Тоже комиссия? Зачастили они у вас.
— На той неделе влажную уборку всего корпуса срочно проводили, случай дизентерии выявился. Да я же говорила тебе, забыл?
— Я-то не забыл…
— А чего ж спрашиваешь тогда? Ладно, пошли в дом, голодная я страшно. Пошли, пошли, хватит тебе дурачиться! Ну я же вижу — валяешь дурака.
Дарья улыбалась весело и насмешливо, заглядывая Кузьмичу в лицо, и он не смог не ответить ей. Из-за того, что он пытался сдержать улыбку, она вышла скудной, смущенной и кривой.
Пока Дарья переодевалась, Кузьмич разогревал и собирал на стол еду. Делал он это с особенной охотой и тщательностью. Вообще, с момента женитьбы при любом его занятии, была ли это служба или хозяйственные, домашние хлопоты, незримо как бы присутствовала Дарья, мысли, память о ней. Казалось, что ей и предназначено каждое его рабочее усилие, и потому в работе всегда была радость.
Сам Кузьмич есть не стал, а лишь сидел напротив Дарьи у приоткрытого окна, прихлебывая любимый свой чаек. Ему было хорошо. Клонящееся к закату солнце освещало сад, листва лопотала под легким ветром, в зелени ее розовели, синели, краснели зреющие фрукты, пахло свежеполитой, нагретой землей. Со стороны оврага доносились детские голоса — и среди них Петькин, звонкий, ликующий…
Сидя за столом своего дома, поглядывая на жену, слыша голос внука, Кузьмич испытывал ощущение какой-то особенной, спокойной полноты жизни. Вся она была как большое зрелое, налитое соком яблоко. Ничего в ней нельзя было ни добавить, ни изменить. Да и не надо.
— Ой, ты знаешь, такой сегодня случай страшный был! — Дарья помолчала, нахмурившись. — Тракториста к нам из «Мичуринца» раненого и обгоревшего привезли. Ты бы его видел! Живого места нет. И молоденький совсем…
— Как же его угораздило?
— По глупости. Представляешь, сунулся посмотреть, есть ли горючее в бочке. Спичку зажег. Ну и рвануло пары, говорят…
— Действительно глупость.
— Ты там на работе смотри! Вы тоже среди бензина живете.
— Ну уж огонь в бочку с горючим совать — это додуматься надо.
— Додумаешься. А то я тебя не знаю, ты ж отчаянный.
— Отчаянность одно, а глупость совсем другое.
Переход от только что испытанных Кузьмичом редкостных минут умиротворенности и покоя к рассказанному Дарьей был неожиданен и резок, и ему стало не по себе. Холодком по коже потянуло, озноб прошел. Что ж, радость и беда часто в жизни рядом ходят, парочкой. Вот и тракторист этот самый, он тоже, может быть, когда спичку зажигал, распрекрасно себя в ту минуту чувствовал…
Все недолгое время жизни с Дарьей Кузьмич ловил себя на странной, раньше ему не свойственной тревожности. Казалось, нехорошее что-то должно произойти, такое, что прервет, положит конец тому счастливому состоянию, в котором он находился. Слишком поздно оно пришло к нему и потому представлялось случайным, незаслуженным, могущим исчезнуть в любой момент.
— Как день прожил? — спросила Дарья.
— Обыкновенно. К Афанасию заглянул, потолковали чуток. Слушай! — Кузьмич оживился. — Я сейчас подумал — женить бы его надо, а то он одичал совсем. У вас там в больнице нет ли какой бабенки подходящей?
— Пустое дело, — покачала головой Дарья. — Никто за него не пойдет, а пойдет, не уживется. Не мирской он человек, одно слово.
— Это так, — согласился Кузьмич. — Ладно, я пойду, кое-что еще сделать надо. А ты не вздумай затевать ничего такого по дому, отдыхай давай…
Спать ложились довольно рано, в одиннадцатом часу. Кузьмич курил на лавочке у двери времянки, поджидая задержавшуюся в доме Дарью. Он любил ночевать здесь — воздух гораздо прохладнее и свежее. Да и сознавать, что они с Дарьей совершенно одни, что даже за стенами нет ни единой живой души, было приятно.
Дарья все не шла, и Кузьмич даже смутное волнение, беспокойство стал ощущать, словно бы допускал в глубине души, что она вообще может не появиться. Досадуя, посмеиваясь над собой за подобную нелепость, он тем не менее не мог от нее избавиться. Докурил папиросу и тут же потянулся за следующей, прислушивался напряженно, стараясь уловить звук Дарьиных шагов. С остротой, которая бывала, пожалуй, лишь в далекой молодости, воспринимал он сейчас все окружающее. Ярко, покалывая глаза, горели звезды над деревьями сада; полынный горьковатый запах сочился со стороны оврага, цепляя за сердце горечью своей; летучая мышь в жутковатом безмолвии мелькнула у сарая раз и другой; яблоко с коротким, глуховатым стуком кануло на землю…
С появлением Дарьи жизнь Кузьмича стала не только радостна, но и по-особенному весома и трудна. Он ощущал теперь всю полноту ее горячего, терпкого накала, и порой ему казалось, что он может не выдержать. Душа-то у него помолодела, а вот тело — нет. Все то же оно, изношенное, подработавшееся за шесть десятков лет. И сердчишко прихватывает, и сила не та…
Кузьмичу вспомнился недавний случай. Подкашивал он траву между кустами у речки на самом на закате, и Дарья к нему заявилась, искупаться решила. Перекинулись они парой слов, Кузьмич продолжал косить, а Дарья в сторону за кустики отошла. Он косил и косил и вдруг, решив передохнуть и выпрямившись, увидел совсем рядом, в прогалине меж кустов, Дарью. Она, обнаженная, стояла на отмели вполоборота к нему и смотрела на противоположный берег речки. Кузьмич замер, не отводя от нее глаз, и что-то странное произошло с ним в эту минуту. Он ощутил, что и в Дарье, и в зеркальной, розоватой речной воде, и в тусклой желтизне песка, и в дымчатой зелени луга, и в острых листьях ракиты, рисовавшихся на вечернем небе, существует пронзительная, невыносимая почти, красота. Все это с властным гулом словно бы хлынуло ему в душу, в мозг, в сердце… Он испытывал и наслаждение, и нарастающую, неразрешимую муку. Смотреть было все трудней, остренькая, тянущая боль появилась в груди, усилилась резко, и Кузьмич не выдержал, оторвал взгляд, опустил его в землю. Стыдно сказать, а ведь слезы у него тогда навернулись…