Оставшись один, Кузьмич поморщился и хмыкнул сокрушенно. Была у него такая слабость — с нарезки вдруг сорваться. Да с Ереминым-то что, случалось и посерьезней. Прошлой осенью в столовой, например.
Пил он там пиво, у краешка стола скромно посиживая. Сидели с ним и еще двое мужиков, молодых и незнакомых. Были они уже крепко хмельны и добавлять продолжали, лили водку в пивко. И курили так, что у Кузьмича глаза пощипывало.
Подошла официантка и сказала, что курить в столовой нельзя. Вежливо очень сказала, негромко, просительно. Кузьмич ее помнил еще босоногой девчонкой и подумал — ишь в какую деваху славную выровнялась.
Один из мужиков, чернявый, с татуировкой на обеих руках, отмахнулся от официантки и пустил вверх густую струю дыма. Официантка продолжала стоять у стола, и чернявый мужик посмотрел на нее с брезгливым каким-то недоумением.
— Чего торчишь? — буркнул он. — А ну пошла отсюда к…
— Да вы что, ребята, совесть, что ли, совсем потеряли? — вмешался Кузьмич.
— Цыц, сморчок! — прикрикнул чернявый. — Помалкивай, уши оборву!
Тут-то его Кузьмич и ударил прямо через стол, не вставая. Он даже подумать ни о чем не успел, ощутил лишь, как плеснулась перед глазами какая-то мутно-красная волна…
Худо бы ему тогда пришлось, да, слава богу, мужики свои помогли, осадили тех, двоих. А еще и милиция ведь могла подвернуться, объясняйся потом. Драку-то, как ни говори, он первым начал…
С утра у Кузьмича были занятия по вождению — на небольшом полигончике рядом с училищем. Машины ходили по вытянутому кругу, по разбитой, ухабистой колее. Давно надо было здесь бульдозером поскрести, но Кузьмич никак не мог договориться об этом с училищным начальством.
В самом начале занятий учащийся Савушкин загнал машину в глубокую, полную загустевшей грязи, яму. Как он это ухитрился сделать, непонятно было. Объезд — вот он, рядом, зачем же в яму такую страшенную переть? Когда возмущенный до крайности Кузьмич костерил Савушкина на чем свет стоит, тот лишь помаргивал длинными, белесыми, телячьими какими-то ресницами и молчал.
Принесли лопаты, стали копать. Работников и без Кузьмича хватало, и он поначалу стоял в стороне, но скоро не выдержал. Старая шоферская закваска о себе заявила, не мог он смотреть и командовать. Как-то неловко было, совестно, да и руки зудели. В конце концов он силой отнял у одного из учащихся лопату, иначе казалось, что все идет неправильно: вот здесь надо подровнять, вот тут углубить… И легче, и проще было самому все это сделать, чем указывать другим.
Когда окончили земляные, так сказать, работы, Кузьмич к рулю послал Савушкина — сам влип, сам выбирайся. Заревел мотор, яростно закрутились задние колеса, но машина не шла, вновь и вновь сползала в ухаб с какой-то крайней, критической точки. Ребята, подталкивая ее, так густо облепили борта, что Кузьмичу и подступиться некуда было. Он стоял, смотрел и во время очередной, отчаянной попытки вытолкнуть машину втиснулся между учащимися, уперся ладонью в задний борт, натужился — и машина, дрожа и колотясь, как в ознобе, выкатилась на ровное место. Кузьмич обрадовался при этом совершенно по-детски, словно его усилие и решило все. А что, он может, если надо! Может выдать до упора, до предела — и даже сверх того…
Учащиеся, сменяясь, гоняли машину по кругу, а Кузьмич сидел на бугорке, смотрел на езду, покуривал. Ему вспомнился вдруг один давний, в сорок четвертом, кажется, году бывший случай. В Чехословакии, в Татрах это происходило. Готовили они, взвод их саперный, брод для техники. Речушка была плевая, мелкая, но быстрая очень и вся в валунах. Вот их-то они и убирали. Объединились по двое, по трое и кантовали, ломами орудуя, валуны по течению. Ночь стояла, хоть глаз коли, на ощупь работали. И вот когда все, кроме Кузьмича, уже из воды выбрались, он натолкнулся еще на один валун — как его только прозевали? Он позвал ребят раз, другой, но никто что-то не откликался, не подходил. Кузьмич, чтобы попусту в воде не мерзнуть, попробовал сам шевельнуть валун. Без всякой, правда, надежды — разве такую махину в одиночку сдвинешь? Подсунул ломик, напрягся до звона в ушах и вдруг, самому себе не веря, почувствовал, что валун подается. Упершись понадежнее ногами в скользкое, каменистое дно, Кузьмич сделал еще попытку — и перевернул его. А потом и еще раз, и еще…
На берег он выходил, пошатываясь от испытанного напряжения. И гордость его тогда распирала — надо же, богатырь какой! Только что такие же чушки втроем кантовали, а он один смог. Ну и вода, конечно, помогала, подталкивала.
Вспомнив все это, Кузьмич самодовольно усмехнулся. Что ни говори, а случалось ему в жизни бывать сильнее самого себя. Редко, но случалось. Дано такое от природы — и точка. А кому не дано, тот не поймет. Скажет — не так уж тот валун был и велик, наверное. Скажет — в темноте померещилось…
После занятий на полигоне у Кузьмича было двухчасовое «окно», и он собрался уже идти домой, но его остановил завуч, попросив подменить заболевшего преподавателя.
— Да я ж в этой гражданской обороне ни в зуб ногой! — воскликнул Кузьмич.
— Ничего нет мудреного. Книжку дам, подчитаете быстренько. Надо, Иван Кузьмич. Нельзя, чтобы ребята болтались зря. Тема практическая и очень простая. Действия спасательных групп при пожаре.
Завуч был мужик хороший, и именно это заставило Кузьмича согласиться. Куда денешься, если просит хороший человек?
— Ладно, — сказал он. — Но за качество не ручаюсь.
— Какое там качество! Я же говорю — ребят лишь бы занять.
Прочитав в книжке указанные завучем страницы, Кузьмич успокоился. Ничего сложного и вправду не оказалось. Вот, например, прыжок из окна горящего здания на брезент, который, растянув, держат внизу спасатели. Вот это и можно отработать, дело нехитрое.
На территории училища располагалось общежитие для курсантов — старый двухэтажный дом с деревянными антресолями, идущими на уровне второго этажа. Здесь и попрактикуемся, решил Кузьмич.
Он привел к общежитию группу курсантов, растолковал, что и как, а скоро и брезент из гаража притащили, огромный, три на четыре, приблизительно, метра. Смело можно прыгать, не промахнешься.
Поставив внизу, под антресолями, шестерых курсантов с брезентом, Кузьмич выстроил остальных и сказал:
— Ну кто у нас тут самый рисковый? Давай, совершай полет. Прыгать надо, как я уже объяснял, спиной вниз, а не ногами. Иначе брезент можно пробить, площадь опоры будет слишком мала.
Учащиеся переглядывались, перешептывались со смехом.
— Давай, давай! — подбадривал Кузьмич. — Вы что, мужики или курицы мокрые?
— А зачем? — сказал кто-то.
— Как зачем! Занятие у нас такое. Надо прыгнуть, показать практически.
— Покажите….
Повисло молчание, Кузьмич перебирал взглядом стоящих перед ним курсантов. Они ухмылялись, кто смущенно, кто насмешливо-иронически. Кузьмич почувствовал, как хорошо знакомая ему волна ярости, решительности и злости накатывает на него.
— Ладно, — тихо сказал он. — Покажу. А вы посмотрите. Вы, похоже, только и способны, что смотреть.
Он подошел к краю антресолей, поднырнул под деревянные перила и выпрямился, прижимаясь к ним поясницей. Внизу, странно далеко, серел растянутый прямоугольник брезента. В последние секунды перед прыжком Кузьмич ощутил наслаждение полной внутренней свободой. То, что мешало предстоящему, было отринуто, отброшено им — страх, неловкость, скованность… Ему казалось, что теперь он может все. «Спиной! — приказал он себе. — Спиной, а не ногами!»
Полет был и долог, и мгновенен, обострив чувство свободы, переживаемое Кузьмичом. Он словно бы даже подумать успел: «Вот оно… Вот так вот…»
Брезент принял его косо летящее тело — и лопнул. Удар спиной о землю был таким жестким, что у Кузьмича перехватило дыхание. В следующий момент он увидел над собой синее небо и испуганные лица учащихся. Стыд, опаливший Кузьмича, оказался сильнее боли и заставил его приподняться, сесть. А потом он и вздохнуть смог — прерывисто, с хрипом. Раз, другой, третий… Еще через минуту он встал, оттолкнув пытавшегося помочь ему парня.