— Видели? — выдавил он, натужно улыбаясь. — Больше не увидите… Убрать это дерьмо гнилое! — пнул он ногой в брезент. — Поновей найти не могли, мать вашу… Все, свободные можете быть…
До начала занятий по вождению с новой группой оставалось около получаса, и Кузьмич медленно побрел в дальний угол двора, где за кустами сирени укромно стояла ветхая, покосившаяся лавочка. Ему хотелось побыть одному.
Спина побаливала, но не очень, терпеть было можно. Похоже, брезент сумел-таки погасить основную силу удара.
Кузьмич осторожно сел, еще раз, морщась, ощупал спину. Да, придется покряхтеть несколько дней. Но вида подавать, прихрамывать или кособочиться нельзя ни в коем случае. И без того смеха над ним будет вполне достаточно, не только в училище, но и во всем селе. Сегодня же новостишка эта развеселая всех обойдет. Раньше его «воином» звали, а теперь скорей всего «космонавтом» прозовут. Подумав так, Кузьмич усмехнулся. Что ж, прозвище не из самых обидных. А уж посмеются всласть, у многих на него зуб, рады будут поводу…
Ему не раз приходилось давать окружающим возможность поговорить о себе, позлословить, но такого, откровенно смешного, потешного прямо-таки происшествия не бывало. Так скоро и в шуты местные попадешь, мелькнуло у Кузьмича. И черт же его дернул рыпнуться!
Ругая себя, Кузьмич вдруг вспомнил лица курсантов, когда он предлагал прыгнуть кому-нибудь из них. Усмехающиеся, иронические… Ишь сколько благоразумия накопили, сопляки! В восемнадцать-то лет! И прежнее, как перед прыжком, чувство протеста и возмущения возникло в нем. Ему казалось уже, что если бы все сейчас вернуть, повторить заново, он поступил бы так же. Прыгнул бы! Всегда он делал, как душа просила, не держал ее, так сказать, за крылья. А теперь уж, на старости лет, ни к чему меняться. Как жил, так надо и доживать.
9
С работы Кузьмич шел с видом особенно независимым и вызывающим. Голову держал высоко, шагал размеренно, четко, как на плацу — только что носки не оттягивал. Спина болела, но он терпел, не поддавался. Замечая то женщину у водоразборной колонки, то мужиков, курящих перед крыльцом магазина, думал, что говорят они, возможно, о нем, о недавнем его «полете», расправлял плечи, твердо и непреклонно смотрел прямо перед собой.
Жена оказалась уже дома. Кузьмич всегда радовался ей, а сейчас почему-то был рад вдвойне. Такой она выглядела спокойной, уверенной, такой красивой. В ее присутствии идиотское сегодняшнее происшествие сразу же поблекло для Кузьмича, потеряло свой вес и значимость. Пустяки, чушь, решил он. Ни думать, ни вспоминать об этом нечего. Жене, однако, придется-таки сообщить, все равно ведь узнает. Так уж лучше от него. Момент лишь нужно выбрать подходящий и представить дело позабавней. Она посмеется, дурачком ненормальным его назовет, только и всего.
Во время еды Кузьмич частенько поглядывал на жену. Какая-то она сегодня была особенная. На его вопросы отвечала ласково и охотно, но сама не заговаривала. И выражение ее глаз показалось ему необычным. Они были рассеянны, размыты, как у человека, занятого одной, очень важной, думой.
Поев, Кузьмич решил прилечь. Через несколько минут к нему подошла жена, села рядом, вздохнула тихо.
— Что случилось? — спросил он.
— Ты знаешь, я ведь беременна.
Кузьмич не сразу вполне осознал сказанное. Оно проникало в него исподволь, принося ощущение острой, распирающей тело и душу, радости. Сердце сдвоило, забилось четче и мощнее, в виски, в кончики пальцев стала настойчиво, словно пробиваясь куда-то, толкаться кровь. Он вдруг почувствовал себя посвежевшим, бодрым, и его лицо расползлось в неудержимой улыбке.
— Ты что? — удивилась Дарья. — Рад, никак?
— А ты как думала?! — Кузьмич вскочил, не обратив внимания на ударившую ему в спину боль. — Это же знаешь… Это же большое дело у нас с тобой! — руки и ноги его напрягались непроизвольно, требуя резких, размашистых движений, и он с трудом удерживался от них.
— Да ты что? — сказала Дарья негромко и как бы укоризненно. — Чему радуешься? Ты подумай, в голову толком возьми…
— Чего думать, чего думать-то? — почти кричал Кузьмич. — Сын будет, вот и вся дума. Плохо, что ль?
— Погоди, погоди… Руками-то не махай. Сядь, тебе говорят… Вот так вот. Что ж это ты думаешь, я рожать буду?
— А как же?
— Да, разогналась… Прерывание сделаю, вот и все.
— И мыслить не моги! И чтоб я такого больше не слышал!
Дарья помолчала, глядя с недоумением и растерянностью.
— Слушай, Иван Кузьмич, ты, по-моему, маленько не в себе. Успокойся, милок, в ум приди. Тебе сколько? Шестьдесят один. Мне? Сорок пять. Где ты видел, чтоб люди в таких годах детей заводили? Да нас же засмеют с тобой, пальцами будут показывать.
— Плевать я хотел!
— Постой, постой. Расплевался. Больно скорый ты на это дело. Теперь другое возьми. Кто ребенка на ноги становить будет?
— Как кто? Мы с тобой.
— Мы с тобой — не ровен час, как говорится… А его надо лет до двадцати растить, не менее.
— Неужели ж я для такого дела двадцать каких-то лет не проживу?! — крикнул Кузьмич, вновь вскакивая на ноги. — Да я тридцать проживу, если надо!
— Тронулся мужик… — пробормотала Дарья, невольно рассмеявшись. — Ай спросят тебя, сколько ты прожить хочешь?
— А чего спрашивать-то?! Нечего и спрашивать! — кричал Кузьмич. — Надо, значит, надо. Буду жить, никуда не денусь. И работать буду. Даш, соглашайся, а? Да я тебе за это не знаю, что сделаю. Душу выну!
— Душа твоя пускай на месте остается. Нет, Иван. — Дарья медленно и задумчиво покачала головой. — Не дело ты говоришь. Ты остынь и рассуди…
— Как раз дело! Это ж счастье нам с тобой, это ж подарок!
— Подарок, да не в те руки.
— В те самые! — Кузьмич подошел, обнял жену за плечи, стиснул так крепко, что она сморщилась.
— Ты силу мне не показывай. Сильный, сильный… Но это ты сейчас такой, а что через десять, к примеру, годов с тобой сделается?
— То же самое! Да мне износу, если хочешь знать, не будет.
— Ну, ну, распетушился, герой. А я вот про себя такого не скажу, нет.
— Дурочка, ты пойми, разве в годах суть? Кто старым себя не считает, тот и молодой. Вот у нас вишь как оно все складно получилось. А тоже можно б было годы эти подсчитывать, какая там женитьба, мол…
— Оно-то так.
— Вот видишь! — обрадовался Кузьмич.
— Оно-то так, — повторила Дарья со вздохом, — да не так. То мы за себя только отвечали, да и переиначить можно было. Не сошлись — и до свиданья. А тут уж все, конец, не переиграешь… Ладно, вон, вижу, Петька явился, пойду покормлю. А ты охолонись чуток, аж в пот тебя бросило. — Она ласково поерошила Кузьмичу густые, седые волосы. — Голова твоя садовая…
Оставаться в комнате Кузьмич не мог: тесно тут было, душно, одиноко. И он вышел во двор.
Все, что он видел вокруг, казалось ему сейчас особенно каким-то выпуклым. Круглились, выставляя сквозь листву тугие свои, красные, розовые, зеленые бока яблоки и груши; круглилось предвечернее, туго натянутое, полыхающее синью, небо; и низкое солнце было и круглым, и щетинистым от лучей…
Самочувствие Кузьмича удивительно соответствовало всему этому. Энергия и радость наполняли его, и он тоже казался себе напряженным, выпуклым и тугим. Он словно бы помолодел в последние полчаса по меньшей мере лет на десять. Он представлял в воображении сына, маленького, красного, орущего, и это представление раздвигало тесные рамки его собственной будущей жизни, делало ее просторной и долгой. Такой она при сыне просто-напросто обязана была быть…
Вспомнив разговор с женой, Кузьмич ощутил сомнение, но оно тут же рассеялось. Ничего, он ее уломает. Перед тем страстным желанием иметь сына, которое он испытывал, ничто не устоит. Только бы она глупости какой-нибудь непоправимой тайком не сделала. Хотя, это на нее не похоже, ни разу еще она его не обманывала.
Оставаться праздным Кузьмичу было все трудней. Ликующая сила прямо-таки рвалась наружу, требуя применения. Всегда и горе и радость находили у него естественный выход в дело, и он решил прибегнуть к этому и сейчас. Тем более, что представление о сыне, о жизни с ним тут же связалось в сознании Кузьмича с упорной и непрерывной будущей работой. Ведь если позволяешь себе такую роскошь — ребенка на седьмом десятке лет завести, то будь добр для него и потрудиться суметь.