— Ты что это тут?
— Так… Курю.
— А застолье чего затеял? — По голосу, не глядя, Кузьмич почувствовал, что она улыбается. — На радостях?
— Угадала.
— Не рано ли? Я ведь ничего пока тебе не обещала.
— Пообещаешь, — сказал он упрямо.
— Ишь ты какой! Мое ведь это прежде всего дело.
— Твое, конечно, — кивнул Кузьмич. — И мое.
— Ты все это серьезно, Вань?
— Да неужели ж нет! — крикнул Кузьмич. — Ты в толк возьми — это жизнь впереди! Интерес! Перспектива!
— Ладно, ладно, утихомирься. Хмельноват ты для такого разговора. Потом… Пойдем-ка лучше к столу.
Сын с невесткой о чем-то спорили. Лица у них были такими мелочно-раздраженными, что Кузьмичу стало неприятно. Уж очень большой показалась ему разница между тем, что он ощущал сейчас в своей душе, и тем злым и никчемным, что происходило между ними. Не садясь за стол, он вышел в соседнюю комнату, достал проигрыватель, разыскал старую, тяжелую, послевоенного выпуска пластинку с плясовой музыкой и поставил ее. Послышались сначала вкрадчивые, а потом все более сильные, быстрые, подмывающие звуки «Барыни». Кузьмич с удовольствием чувствовал, как они освежают, бодрят, тормошат его, заставляя невольно поводить плечами и напрягать мышцы ног. Музыка вторгалась постепенно и в ход его мыслей, и они подстраивались к ней, шли в ее ускоряющемся, раскатистом ритме. «Будет сын… Будет… будет…» — вновь и вновь, повторяясь, мелькало у Кузьмича в голове.
Не выключая проигрывателя, он вернулся в кухню — музыка была хорошо слышна и здесь. Он остановился напротив невестки, слегка притопывая. Она с недовольством и недоумением посмотрела на него, в ее глазах светилось раздражение от разговора с мужем. Кузьмич, не обращая на это внимание, продолжал свое — улыбался, притопывая, тянул к ней руки. Музыка же, врываясь в дверь, все настаивала и настаивала на чем-то лихом, бесшабашно-веселом. И невестка в конце концов не выдержала, тряхнула головой, с усилием, переламывая настроение, улыбнулась и встала навстречу.
Плясал Кузьмич самозабвенно и яростно. Увлекающий, вихревой напор звуков, резкие, размашистые движения словно бы делали его все выше, крупней, мощнее. Он чувствовал в себе прилив богатырской силы и как бы рвал во время пляски некие невидимые путы, отбрасывал их прочь, испытывая растущее наслаждение свободы. Комната была уже тесна для него, и казалось, еще, еще одно усилие, еще один могучий, молодецкий жест — и стены ее исчезнут, рухнут, и он будет плясать на воле, под синим небом, на зеленой упругой земле и видеть эту землю далеко-далеко вокруг. Он начал уже уставать, задыхаться, но не поддавался, терпел, и мгновениями ему чудилось, что и эта пляска, и сама его жизнь будут длиться вечно…
ДОМА
Мальчик совершенно не помнил место, где он потерял отца. Тут, в городе, все казалось ему одинаковым; те же каменные дома, те же бесчисленные окна, то же многолюдье, тот же шум… Он бегал из стороны в сторону, догадываясь, что такие бестолковые метания лишь запутывают его, но беспокойство и страх были куда сильнее этой смутной догадки и гнали мальчика вперед. Время от времени он приостанавливался, лихорадочно перебирал глазами прохожих и вновь бежал, бежал…
Рано утром они с отцом выехали из деревни на подводе и добрались до райцентра. Там сели на автобус и поехали в город. Мальчик впервые в жизни покинул деревню, и все, что он увидел в пути и в городе, его поразило и потрясло. Ему казалось, что он видит яркий, прекрасный, нескончаемый сон.
В городе мальчик все время держал отца за правую руку, на которой отсутствовали Два пальца — мизинец и безымянный. Он ощупывал сморщенный, шероховатый шрам, проступавшие сквозь кожу острые косточки и испытывал при этом странное, томительное чувство — смесь жалости к отцу и гордости за него. Ведь это была р а н а, полученная в б о ю. Сама же поездка в город связывалась со словами п е р е к о м и с с и я и и н в а л и д н о с т ь. Эти необыкновенные, значительные слова вызывали у мальчика уважение.
Идти по городу было очень хорошо. Все, что мальчик видел вокруг, восхищало его, а если он уставал от яркости и новизны окружающего, то переводил взгляд на отца, и это действовало как отдых. Мальчик видел отцовскую щеку, угол рта и глаза, серую кепку, надвинутую на лоб, и испытывал прилив бодрости и уверенности в себе.
Чем дольше они ходили по городу, тем интереснее было мальчику. Первая ошеломленность постепенно проходила, и он стал замечать оттенки и детали в городской жизни: одежду людей, такую хорошую и разную; их лица, гораздо более похожие друг на друга, чем лица односельчан; товары за стеклами магазинов. Некоторые дома были так высоки, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть самый верх, но встречались и небольшие, ненамного выше того, в котором жил мальчик, и он задерживался на них взглядом, словно знакомых встречал. Город открывал перед ним все новое и новое, завораживая, затягивая в себя как омут. Вот он увидел мигание светофора, праздничное, таинственное, влекущее и был рад, что узнал его, догадался, вспомнив недавно прочитанную книжку. Вот трамвай прошел, такой ярко-красный, так сложно звучащий! В звуках, которые он нес с собой, будто огромное, во всю улицу, невидимое облако, был лязг, и гул, и звон, и стук, и дребезжанье, и тонкое, жалобное нытье. Увидел мальчик и искры: огромные, голубоватые, чем-то похожие на молнию — из-под дуги; и мелкие, красноватые, чахлые, походившие на те, которые с ребятами выбивали, стуча кресалом о кремень, — из-под колес. Вообще, как ни захватывала, ни поглощала внимание мальчика городская жизнь, память о доме, о деревне продолжала жить в нем, не исчезая ни на мгновенье. Все, что он видел и воспринимал, он невольно сравнивал с домашним, деревенским. Светофор, например, напомнил ему сигнальный немецкий фонарик, который был у Васьки Казанка, так же там менялись цвета: красный, желтый, зеленый. В сложном звуке трамвая слышалось что-то от звука рельсы, висевшей у сельсовета, от дребезжания пустого ведра, летящего в колодец. А кое-что в городе выглядело точно таким, как и в деревне: кусты, деревья, небо над головой… Так все это и жило теперь в душе мальчика: домашнее, деревенское и теперешнее, новое, городское. Сближалось, перемешивалось, сливалось и разделялось вновь. Мальчику было нелегко делать такую непривычную работу, но он не замечал, не осознавал ее. Лишь время от времени, догадываясь об усталости, останавливал взгляд на отце, и на несколько мгновений эта противоречивая сложность в его душе приглушалась и отступала.
И вот теперь отца с ним не было. Он выпустил в людской толкотне отцовскую руку, засмотревшись на красивую, странно неподвижную тетю за стеклом магазина, и, пока догадался, что она не живая, а кукольная, отец куда-то исчез. Мальчик начал озираться в тревоге, заметил мелькавшую вдалеке знакомую серую кепку, бросился туда и догнал чужого человека. Вот тут-то он и начал метаться из стороны в сторону, пока не потерял и место, где они с отцом разлучились.
Мальчик продолжал ходить, бегать, понимая, что это уже не имеет смысла, но остановиться не мог: быть в неподвижности казалось страшнее. Когда же в конце длинной, полого идущей вниз улицы увидел реку, то был удивлен и обрадован. Река в его сознании принадлежала деревне, дому и вдруг — вот она, совсем рядом. И он из последних сил бросился к ней, словно ожидая от нее защиты и помощи.
Подбежав к самой воде, замер. Странная надежда, что река заметит его появление и как-то отзовется, мелькнула в нем и тут же погасла. Он стал напряженно и требовательно рассматривать ее, и она оказалась примерно такой же, как и дома. Те же мелкие волны, те же струи, тот же песок и тот же запах… Лишь берега были совсем другие, и мальчик старался не смотреть на них и видеть одну лишь воду.
Он присел на камень, уперев локти в колени, а подбородок в кулаки и подумал: «А что, если поплыть по течению, может, и до дома доплывешь?» Но тут же усмехнулся над собой насмешливо. Он знал, что от дома до города сто километров. Не раз слышал, как говорили вроде бы даже с гордостью: «Сто!»
Мысль о том, что он потерялся окончательно и уже не сможет найти отца, впервые пришла ему в голову. Чтобы выдержать ее, он весь сжался, напрягаясь, словно она имела вес и давила теперь на него сверху, на спину, на плечи… Переждав это первое, ошеломившее его ощущение, он повел глазами, и особенно страшным и угрожающим показалось ему все вокруг. Дома города были неприступны и неприветливы, гул его сердит и угрюм. И мальчик вновь стал смотреть на воду, как раньше смотрел на отца, чтобы передохнуть.