Мальчик шевельнул вожжами, и лошадь неохотно тронулась.
— Я править буду? — спросил он.
— Давай, давай, милый! Кому ж еще?
Успокоившись и окончательно придя в себя, мальчик почувствовал гордость. Ведь это не шутка, с лошадью на такой горе справиться! Не каждый сможет. Он хоть и не остановил ее, зато на дороге удержал. Могли бы ведь и перевернуться, и под кручу улететь! Погибель могла бы быть, как старуха сказала…
Теперь подвода ползла вверх, наискосок по склону. Лошадь ступала вяло и медленно, и уже не верилось, что всего несколько минут назад она летела вскачь. Мальчик слушал, как за его спиной всхлипывала девочка и успокаивающе бормотала что-то старуха.
— Стой, стой! — закричала вдруг она. — Чуток не проехали!
Мальчик увидел, что впереди от их широкой дороги отходит в сторону дорога узенькая и ненаезженная — две колеи среди курчавой, красновато-зеленой муравы. Он остановил перед ней лошадь и спрыгнул с телеги.
— Погоди, ты куда?! — воскликнула старуха, словно опасаясь, что он убежит. — И расставаться-то с тобой жалко, выручил ты нас.
Мальчик стоял у телеги, потупившись и ковыряя ногой землю.
— Я тебе счас картошек вареных дам, — решительно сказала старуха. — Нам-то уж ни к чему, мы-то дома, считай.
Покопавшись в большом, полосатом узле, она достала три картофелины.
— Не обессудь, хлебушка нету.
— Спасибо, — сказал мальчик.
— Да, ведь и соли ж тебе надо дать! — спохватилась старуха. — Соль-то есть. Хоть щепотка, а есть. — И она протянула мальчику маленькую, завязанную узлом белую тряпочку. — Ну господь с тобой!
Мальчик пошел было вперед, но скоро почувствовал, как нестерпимо ему хочется спать. То ли весь долгий, начавшийся, казалось, давным-давно день со всеми своими событиями его измучил, то ли последний случай с понесшей лошадью, но он испытывал такую слабость, что еле передвигал вялые, подрагивающие в коленях ноги. Заметив недалеко от дороги копну соломы, поспешно свернул к ней и прилег в коротенькой ее тени. С трудом разлепляя веки, поглядывая на низкое уже солнце, думал, что спать ему никак нельзя, что надо до темноты добраться до какой-нибудь деревни, но ничего не смог с собой поделать. Минутку посплю, решил он, уже засыпая…
Сначала мальчик ощущал уютный, хлебный запах свежей соломы, слышал под ухом ее потрескивание и хруст, улавливал легкий, холодящий его ветерок, но потом все это стало отодвигаться, слабеть, меркнуть. Он увидел вдруг красивую женщину с блестящими от слез глазами, которая бежала к нему, протягивая огромное, как арбуз, яблоко. За женщиной гнался Щерба с палкой в руках, а того догонял милиционер в красной фуражке. Все они пробежали мимо, и тут же появился суслик величиной с кошку, потер мордочку лапками и подмигнул мальчику круглым, веселым, словно бы человеческим, глазом. А потом возникла деревня, и он летел, кружил над ней, раскинув руки как крылья и разглядывал все до мелочей — и родной дом, и двор, и мать, стоящую с запрокинутым, обращенным к нему лицом, и сестренку с ней рядом, и дым из трубы, и Волчка, лаявшего радостно и звонко…
Проснулся мальчик в темноте и сначала никак не мог понять, где он и что с ним? Солома, на которой он лежал; звезды над головой; густая и, казалось, шевелящаяся тьма вокруг существовали как бы раздельно, не складываясь в единое целое. Это длилось несколько тяжелых, напряженных, пугающих мгновений, и мальчик уже готов был заплакать или закричать от страха, как вдруг в голове у него словно бы вспыхнул яркий, пронзительный свет, и он сразу, целиком все вспомнил. И весь вчерашний день, и весь сегодняшний, и то, как он прилег отдохнуть под копной соломы и закрыл глаза… Получилось, что он проспал здесь до ночи и теперь оказался один в безлюдье и темноте.
Когда он осознал это, страх не только не уменьшился, но стал еще сильнее. Мальчик был готов вскочить и бежать куда попало, лишь бы приглушить его, но в последний момент удержался. Такая тьма стояла вокруг, что почудилось — сделай шаг и ударишься о нее как о стену. И он остался сидеть, охватив колени руками, сжавшись в комок и стараясь успокоиться. Постепенно глаза его осваивались, и темнота начала редеть, разбавляться. Уже можно было различить дорожную насыпь, очертания копны, под которой он сидел, дерево неподалеку. Когда же он поднимал голову, то там, в вышине, было еще светлее: перемигиваясь, горели звезды. Мальчику вдруг бросилась в глаза группа их, напоминавшая ковшик, из которого они дома пили воду. Отец показывал ему эти звезды недавно и сказал, что они называются М е д в е д и ц а. Мальчик обрадовался этому открытию — уж если на небе он смог увидеть что-то знакомое, то на земле ведь и подавно все свое. Он ясно представил себе дорогу, которая виднелась рядом, с ямами, буграми, пылью, травой на обочинах; потом копну желтой, свежей соломы, под которой сидел; потом дерево, молодой дубок с густой, круглой кроной… Ну и что ж, что всего этого сейчас не рассмотреть как следует, подумал мальчик. Просто все закрыто темнотой, но ведь оно прежнее, знакомое, такое же, как и было. Ночь пройдет, наступит утро, и опять будет видна та же дорога, та же копна, то же дерево, та же земля вокруг…
Мальчик понемногу успокаивался и все сильнее ощущал голод. Он вспомнил о картошках, которые дала ему старуха, и достал их из карманов. Одна была раздавлена, две другие целы. Он очистил их кое-как, на ощупь, и начал торопливо есть. Картошки были тугие, холодные и, несмотря на голод, глотались с трудом.
Еда совсем успокоила мальчика, и он с интересом смотрел то на небо, на звезды, то вокруг, различая теперь в темноте очертания холмов, деревьев и далекий-далекий, дремотный какой-то огонек.
Ночь была теплой, безветренной, и понемногу мальчика стало вновь клонить в сон. Он зарылся поглубже в солому, подсунул под щеку сложенные ковшиком ладони и скоро заснул.
Во сне мальчику показалось, что чья-то мягкая, ласковая ладонь легла ему на лицо. Он улыбался, чувствуя, как она теплеет, становится горячей, щекочет ему губы, веки… Он открыл, наконец, глаза и тут же, засмеявшись, вновь зажмурился от слепящего солнца. И если, проснувшись ночью, он испытал недоумение и страх, то теперь вместе с солнечным светом в него толчком вошла радость. Он лишь на мгновение увидел желтое поле, черную дорогу, темно-зеленый шар дубка рядом и принял это, как давно знакомое и родное. Подождав, пока под опущенными веками исчезнет мельтешение разноцветных полос и точек, заслонился от солнца ладонью и стал смотреть.
Все то же, вчерашнее, поле лежало перед ним, все та же дорога, все тот же дощатый мост, но каким теперь это было ярким и веселым! Выпавшая за ночь роса сверкала и на траве, и на стерне, и на соломе, и даже влажноватый ствол дубка рождал под солнцем узкий, длинный отблеск. Мальчик почувствовал, что и в душе у него так же весело, как и вокруг. Хотелось двигаться, действовать, и, вскочив, он выбежал на дорогу.
Дырявые башмаки мальчика сразу же промокли от росы, ногам стало холодно, и он торопливо, чтобы поскорее согреться, зашагал вперед. Ходьба увлекла его, и порой, если дорога шла под уклон, он даже пускался вприпрыжку.
Все, что мальчик видел вокруг, представлялось ему все более знакомым, но он относился к этому недоверчиво — сколько раз ведь уже такое бывало. Когда же справа от дороги возник глубокий, узкий овраг, он вспомнил, что именно сюда приезжали они с отцом за глиной. Вот здесь с дороги съехали, вот тут остановились, вот из этой ямы набирали глину… Все совпадало, но мальчик продолжал сомневаться, пока не заметил огромный, красноватый валун. Это ведь по нему он стучал тогда самородным камнем, чтобы искру выбить! Мальчик подбежал к валуну и узнал его и даже царапины от своих ударов сумел разглядеть — вот они, как были, так и остались!
Теперь он был уверен, что деревня рядом. Пройти еще немного, подняться на пригорок и увидишь ее. Вполне поверив в это, он испытал такую острую радость, что у него даже ноги ослабели. Он побежал, быстро выдохся, перешел на шаг, побежал снова и так оно и продолжалось — шел и бежал, шел и бежал… И вот, наконец, вершина пригорка. Мальчик замер, не отрывая глаз от деревни, словно боялся, что она исчезнет…