Раньше в две небольшие комнаты, занимаемые дедом с женой, шли со двора, но потом это крыльцо с небольшими сенями было заколочено и превращено в нечто вроде кладовой, а входить приходилось через общую кухню, предварительно постучав в окно, чтобы открыли наружную дверь.
Здесь любил бывать и играть на рояле Сергей Дмитриевич Попов, живой и нервный человек, особенно любивший, по-моему, Скрябина. Много позже я узнал, что к знакомым деда принадлежал и другой Попов (родич ли Сергея Дмитриевича, не знаю), близкий друг Михаила Булгакова.
Вообще Москва была, как мир по известному выражению, тесна. Когда впоследствии Твардовский праздновал свое пятидесятилетие, мы разговорились за столом с прозаиком Сергеем Николаевичем Голубовым, и выяснилось, что он был в большой дружбе со своим тезкой Поповым. А готовя к юбилею Чехова специальный номер «Огонька», где я тогда работал, я брал какой-то материал у одной из старейших сотрудниц Ленинской, ранее — Румянцевской, библиотеки, и оказалось, что Елизавета Николаевна Коншина живет в том же Серебряном, но совсем на задворках больших зданий, в глубине двора, за небольшими огородами, в домике совершенно деревенского вида, наподобие тех, что некогда стояли возле нашей исчезнувшей церкви.
В.Н. Мамонов с Натальей Николаевной, которую родичи с детства звали Тюней (памятуя какое-то ее детское словцо), дружили с художником Михаилом Михайловичем Черемных, которого обычно вспоминают как сотрудника Маяковского по работе над плакатами «Окна РОСТа». Ни Владимир Николаевич, ни тетя Тюня, как звали ее племянники с племянницами, ни к поклонникам поэта, ни к сторонникам воспевавшегося им строя никак не принадлежали. И я не знаю, что связывало их с Черемных, да и каков он сам-то был в свои более поздние годы.
Запомнился лишь переданный тетей Тюней рассказ, как в конце 30-х забраковали его рисунок к юбилею Красной Армии. Рисунок строился на контрасте между бедно одетым и плохо вооруженным юношей, олицетворявшим первый период ее существования, и богатырем, символизировавшим ее нынешнюю мощь. Казалось бы, прекрасно? Но рисунок не прошел, и, поясняя причины этого, художник сказал, придав своей речи грузинский акцент, что «наша армия никогда не была слабой»! Маленький, но характерный штрих времени...
Ирония, с которой тетка передавала мне эту и другие истории, служившие к вящему посрамлению воцарявшихся нравов и «принципов», не могла не воздействовать на 15-16-летнего подростка. А сами мои собеседники казались наиболее типичными (выражаясь возобладавшим тогда слогом) представителями канувшего в прошлое общества.
Одна из любимых детских игр, неоднократно описанная в литературе, — смотреть на мир сквозь разноцветные осколки стекла: все кажется волшебным, таинственным, притягивающим. Думаю, что и я тогда глянул на прошлое сквозь своеобразные осколки, отнюдь не из худших, и представлял его заметно приукрашенным.
Впоследствии мне пришлось пережить долголетний процесс отказа, отталкивания от своих тогдашних представлений и настроений. В этом была и своя справедливость, и своя неправда.
Горьковатая справедливость заключалась в том, что вскоре я стал ощущать определенную скудость, исчерпанность тех мыслей и наблюдений, которыми делились со мной старшие. Патетически говоря, они как бы застыли на одной точке зрения и воспринимали только то, что ей соответствовало. Порой это сказывалось в сравнительных мелочах, вроде литературных вкусов и пристрастий. Так, для дяди Мини Надсон остался куда ближе и понятней Блока.
Если катастрофическое начало войны с Германией вполне согласовалось с взглядами моей родни на новый строй, то дальнейшее заставляло призадуматься: почему-то он все же устоял? Сражаются же за него?
Поступив осенью 1942 года в Литературный институт, я соприкоснулся с совершенно иной средой, и как бы жесткая терка прошлась по моим настроениям и вкусам — не только по остаткам «надсоновщины», но и по более «капитальным», как мне казалось тогда, а в сущности — не устоявшимся убеждениям. (Впрочем, еще в школе я как-то не нашел, что возразить, когда моя тогдашняя, первая серьезная любовь Надя Вялкова, выслушав мои тирады против строя, заметила, что в ином случае она, «простолюдинка», наверное, не смогла бы получить такое образование).
Еще поздней осенью 41-го, в день рождения дяди Мини я подарил ему очень понравившуюся мне книгу Ивана Евдокимова о Левитане, сделав на ней стихотворную надпись, из которой помню только заключительную строку: «Новоселья желаю тебе!» Речь, конечно, шла не о каких-то бытовых пожеланиях: имелась в виду некая общественная перемена, представлявшаяся совершенно туманной и, быть может, связанная с расчетами на длительность союза с демократическими странами и некое воздействие этого на наши внутренние дела.