Когда мы перебрались в Кельчемгору, то вновь повстречали обелиск, на этот раз по-сиротски стоявший возле самой спортивной площадки (хоть бы рябинку рядом посадили!). Было на нем сто четыре фамилии.
И ведь это не полная цифра потерь: муж Прасковьи Федоровны Логуновой, у которой мы остановились в слившейся с Кельчемгорой деревне Заручей, вернулся после четырех лет плена с таким страшным туберкулезом, что вскоре умер... Да и один ли он такой?
Мать Прасковьи Федоровны Анну Васильевну на первых порах в колхоз не приняли: она, дескать, из «худого поколения» (раскулаченных). Она не только не горевала, но, по ее выражению, «красовалась», фактически содержала свекра со свекровью, мыкавшихся в артели. Потом уже эту великую труженицу в совхоз, по ее словам, «с лапоцками подхватили».
Они с Прасковьей Федоровной «подняли» пятерых дочерей: две вышли в инженеры, третья — в учителя, четвертая стала плановиком.
Мы потом долго еще получали весточки от одной из них, Риты Ивановой из Ленинграда, куда потом, годы спустя после кончины Анны Васильевны, перевезли состарившуюся Прасковью Федоровну (увы, нет уже и ее...).
Однажды Рита побывала у нас в Москве и, узнав, что я пишу книгу о Федоре Абрамове, экспансивно воскликнула, что ему памятник надо поставить — за сказанную им правду о деревенской жизни военных и мирных лет.
Мы ездили по Северу уже в ту пору, когда в колхозах и совхозах платили куда лучше, чем раньше.
— А мы за что робили?! — горестно спросила как-то Галина Андреевна Аникиева из деревни Косьмогородское.
Однажды мы ехали на телеге по ужасающей дороге с управляющим совхозом и парторгом, и кто-то из них вздохнул:
— Вот если б тем, кто здесь в сороковых-пятидесятых работал, так же, как сейчас, платили, мы бы с вами по асфальту катили!
Вспоминая «золоту молодку» или семью Логуновых, думаешь, что он был прав.
В той же поездке слышали мы и едкое: «Идем к коммунизму воробьиными шагами...».
Много еще невеселых историй поведали нам в разных деревнях: у Фаины Николаевны Кузьминой из Дорогорского муж был убит в 1944 году, а вся деревня недосчиталась почти ста человек, жители голодали и пухли; мать Геннадия Александровича Еремина тянула в войну пятерых детей, ему самому было в сорок первом десять лет.
Добрались, наконец, до последнего пункта своего маршрута — деревни Сёмжа и поселились в небольшой избе на обрыве рядом с обетным крестом.
Колоритный был дом! Хозяин, Никифор Назарович Филатов, невысокий, сухонький, обладал поистине золотыми руками. Не только встроил прямо в избу маленькую аккуратную баньку, но еще и мастерскую («Четвертый карбас за жизнь строю»).
Некогда Сёмжа была многолюдна и богата. До войны здесь жило более четырехсот человек, и на рыболовный промысел выходило семьдесят лодок. Колхоз слыл миллионером.
Но с 1950 года начался распад. В конце концов, осталась одна бригада из стариков вроде нашего хозяина.
Мы жили наверху, в маленькой светелке, и порой внизу хлопала дверь, и хозяйка, Иринья Васильевна, кричала моей жене:
— Нино, иди уху хлебать!
Уха была знатная — из семужьих голов и хвостов, которые оставались рыбакам.
Никифор Назарович рос в одной из четырех-пяти самых бедных семей: отец по болезни «работал слабо», и сын, по собственным словам, «позору набрался». В пятнадцать-шестнадцать лет был в работниках «у Степки Алимпиева», от которого претерпел немало обид — и «с одеждой тянул», и «худо излупил» однажды. Потом, уже в колхозе, жить стало лучше.
Войну Никифор Назарович отбыл в армии всю — с маленьким перерывом после единственного ранения («Меня пули не хватали, что ли?») — от Заполярья, которое, по его затейливому выражению, «все, как решето прошел», до Берлина (да еще через Дунай переправлялся).
По своему характеру был и в армии старателен и заботлив (в мороз пулемет собственной шинелью укутывал). Под Берлином в штыки ходил: «Посмотрели потом друг на друга, а у нас глаза кровяные!»
Особенно о пережитом не распространялся, однако два ордена Славы просто так не дают!
Уже в мирное время сильно поморозил руки, так что, например, застегнуть пуговки на рубашке для него — чистое мученье: сердится, даже потихоньку матерится и рад-радешенек, что Нина, узрев эту трагикомическую сценку, подошла, помогла.
Спускаемся со своей верхотуры: «С добрым утром!»
— С веселым днем! — откликается хозяин.
У Никифора Назаровича с Ириньей Васильевной, вышедшей за него, уже овдовевшего, было столько детей, собственных и приемных, что мы со счета сбивались.