И вот 19 мая 1983 года поутру гроб устанавливают в местном Доме культуры, где на стене укреплена мемориальная доска с именами сорока восьми погибших на Великой Отечественной, и в первых строках все: «Абрамов... Абрамов... Абрамов...» — родичи и однофамильцы.
Это о таких, как они и его однокашники — студенты, добровольцы сорок первого года, полегшие в боях за Ленинград, говорил Федор Александрович несколько лет назад:
«...Фронтовое братство для меня — это, прежде всего, быть достойными их памяти, это стремление жить и работать по высшим законам совести и справедливости, с сознанием вечного и неоплатного долга перед погибшими».
Так он и жил...
Веркольцы, жители ближних и дальних деревень сошлись и съехались сюда нынче, и среди множества молодых, современно одетых людей нет-нет да и мелькнут женщины в странно выглядящих сейчас плюшовках, будто пришедшие из тех давних, славных и трудных лет поклониться тому, кто запечатлел в своих книгах их жизнь и труд.
Проходят еще часы, плывет гроб на плечах односельчан, земляков, приезжих, писателей, художников, артистов, звучат последние речи, во время которых, прервав свой обычный рейс, совершает круг над этим морем людских голов местный самолет, — и на высоком угоре, в виду Пинеги и заречных лесных далей, неподалеку от избы, с которой величаво смотрит мощный деревянный конь (тоже абрамовский «герой»!), подымается могильный холмик и небольшой деревянный обелиск, похожий на те, что ставились в войну над телами погибших солдат.
Когда умер один из талантливейших пинежских мастеров, Абрамов одно время набрасывал «посмертное письмо другу»:
«Может, в той могилке, над которой я стою, и укрыты твои останки, но духа там твоего нет. Твой жизнелюбивый, твой деятельный, беспокойный дух с нами. А, значит, и ты живешь меж нас (с нами)».
И трудно лучше сказать о самом авторе этих слов...
«Жарким летом» — так назвал писатель последний подготовленный им сборник рассказов. И неожиданным горьким смыслом наполнился теперь «запев» одного из включенных в книгу произведений:
«Августовский заморозок, или утренник, как говорят на Севере, на всем лету срезал лето».
Поистине «на всем лету» оборвалась и жаркая «страда» самого Федора Абрамова.
«Работа, работа... Есть ли большая радость на Земле?! И наработаюсь ли досыта?» — можно прочесть в его записных книжках.
И вновь невольно вспоминается та, встреченная им еще в юности неутомимая рассказчица, которая «с утра до темени сказывала», однако, по собственному признанию, «всю-то себя не опорознила».
«Не опорознил себя» и Федор Абрамов при всем разнообразии и обилии написанного им.
НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ
Глубокой осенью 1981 года я приехал в писательский «Дом творчества» Дубулты на Рижском взморье как один из руководителей проходившего там семинара молодых российских критиков. Уже находившийся там драматург Лев Устинов, давно знакомый по Литинституту, радушно меня встретил, усадил за «свой» стол в столовой и буквально в тот же день «свел» с приятелем — Егором Владимировичем Яковлевым.
Чтобы в свою очередь познакомить с ним тех читателей, которые, может статься, о нем, к сожалению, не знают, приведу строки, написанные почти четверть века спустя, в горькие дни прощания с человеком, с которым связана целая полоса моей жизни:
«Отечественная литература знала многих великих редакторов — Новикова и Пушкина, Некрасова и Щедрина, Твардовского, наконец. Егор Яковлев, наверное, вспылил бы, знай он, что за высокую ноту я взял для начала этой прощальной заметки. Но ведь то были и впрямь его «предки», как и он, отдавшие долгие годы, а то и десятилетия этому труду — тяжкому, неблагодарному, но такому насущному, особенно для нашей страны, веками обделенной другими видами общественной деятельности, помимо литературы.
Когда-то, озирая пройденный путь, Некрасов писал с горечью: «Мне граф Орлов мораль читал, и цензор слог мой исправлял».
Егор Владимирович был бы вправе повторить эти слова, разве что фамилии назвал бы другие, скажем, своего тезки — Лигачева, портившего ему кровь даже в перестроечные времена. В прежние же, брежневско-сусловские, дело «моралью» не ограничивалось. Когда руководимый Яковлевым блестящий журнал «Журналист» открыто поддержал «Пражскую весну», в частности, в ее борьбе с цензурой, это ему даром не прошло.
Правда, он и тогда умудрялся блеснуть выдумкой, ощетиниться колючим ежом — кого поддержать, а кому встать поперек накатанной карьерной дороги.
Но сколько его идей, замыслов, проектов не находило выхода больше полутора десятилетий, стало ясно, когда в горбачевские годы он променял завидную для многих должность зарубежного корреспондента на пост редактора безвестной дотоле газеты «Московские новости». Она заговорила его страстным голосом, обросла новыми талантливыми сотрудниками и авторами. За ней уже вставали в очередь, к ней жадно прислушивались, на нее равнялись.