Другие же вылеживались годами. Даже «Известия», почти безотказно помещавшие тогда все, выходившее из-под моего пера, в первые годы перестройки однажды струхнули. Правда, поначалу тогдашний глава отдела фельетонов Владимир Надеин, прочитав присланный ему материал, сгоряча позвонил Нине и сказал, что назавтра я проснусь знаменитым.
Но... долго это завтра не наступало! Советовались, обкатывали, смягчали, сокращали — и так и не решились.
Приведу этот злополучный текст (тем более, что он невелик), обошедший несколько редакций и увидевший свет только летом 1987 года.
Встретившись тогда со мной, Татьяна Бек уверяла, что давно так не смеялась. А мне было грустно, что даже и теперь из текста исчезли некоторые строки.
Не домурлыкаться бы...
«Поглаживая развалившегося у него на коленях и ласково мурлыкавшего ежа...»
— С ума сошел! — решит читатель — Еж у него замурлыкал! «Поглаживая...» Про иголки-то забыл?
А если я фигурально — про ту самую критику, которую когда-то с этим симпатичным зверьком сравнивали? И ведь верно — когда ей что-то не нравилось, критика выставляла иглы и кололась.
Только недаром все эти глаголы употреблены тут в прошедшем времени. Похоже, что вынужденный по временам недовольно поглаживать свербевшие места писатель вознегодовал: что такое! Ни тебе сесть-посидеть спокойно или, упаси Бог, почивать на лаврах! А ведь такие успехи наука делает, всякая там селекция, генная инженерия — вот и вывели бы кого-нибудь попокладистее!
Скоро сказка сказывается, однако и дело, случается, ее обгоняет. Откроешь нынче журнал, другой, заглянешь в соответствующие разделы — и что же видишь?! Мурлычет брат-критик, прямо-таки трется о монументальную писательскую ноту:
— М-м-могуче, м-м-могуче написано! Кла-а-асик вы, уважаемый, кла-а-асик! Мур-мур-мур... Про одного из наших протаимов ищете, как другой прозаик выразился? «Нанизывает на золотую нить новые и новые драгоценные жемчужины» своих романов! Куда уж мне, ежу стриженному! Правда, на юбилее это было сказано, в день, как говорится, заслуженных преувеличений (оттого и об имени умолчим), но, по моему разумению, и в будни подойдет! Кла-а-асик!
И — шасть к другому автору.
— Читали, как я о вас? «Карюха стало именем нарицательным вслед за Холстомером и Каштанкой...»
(Читатель, конечно, помнит, что Лев Павлович... то бишь Антон Николаевич... простите, вконец запутался! — Михаил Николаевич Алексеев написал повесть о лошади Карюха. Так это о ней).
Или вдруг о поэте узнаешь, что он «стал истинным проводником общенародного, общенационального, общегосударственного чувства», что «мнение народное» «поддерживает высоту и крепость его голоса», что его «широко и чисто звучащее слово — верное «эхо русского народа»...
А? Что? Мы, видать, невзначай с печатных страниц в какой- то банкетный зал соскользнули? За что пьем? С какой это я датой позабыл поздравить Владимира Фирсова, которому, видать, по такому случаю столь щедро «передарили» слова, сказанные о себе юным Пушкиным («И неподкупный голос мой был эхо русского народа»)?
Испуганно листаю литературную энциклопедию... Фу, отлегло: Владимир Иванович еще на весьма дальних подступах к юбилею. Перед нами, так сказать, первая примерка будущего праздничного костюма... Или даже памятника?
Вы скажете: серьезный писатель должен быть смущен подобными поцелуями. Ну, а если дрогнет? Если кокетливо разведет руками, подобно одному современному драматургу перед восторженной поклонницей: «Я уж даже старался как-то написать плохо — не могу!» (слова Цезаря Солодаря).
Или даже величаво выйдет на трибуну и молвит: «Хочу сказать о своей сестре — краткости... Мы с Антоном (да Чеховым же!) всегда говорили, что краткость — сестра таланта...».
Ох, не домурлыкаться бы до такого!».
Любопытно, что даже в январе «перестроечного» 1986 года главный редактор «Литературной газеты» А.Б. Чаковский категорически отверг мою статью «Дальнобойное слово», посвященную 100-летию со дня рождения Салтыкова-Щедрина, сняв ее из уже готового номера.
Сатира писателя, действительно, била по вполне современным мишеням. Михаил Евграфович как будто предсказывал, с какими препятствиями столкнутся начатые преобразования.
«Устаревший писатель», — говорилось в этой статье, — незаменимый, ежедневный могучий союзник, подчас далеко опережающий нас и в быстроте реакции на совершающееся именно сейчас, и в глубине понимания психологии старого «ехидства», угадываемого сатириком под наисовременнейшим, по самой последней моде сшитым костюмом.