«Нужды нет, что тут же, в этом самом мундире ненавистник замышляет пакость тому самому делу, в пользу которого он парадно вырядился, — повторяем: эта пакость совершится за кулисами, на заднем плане, на сцене же будут красоваться все внешние признаки преданности делу...»
Спасибо за предупреждение, Михаил Евграфович, ведь и правда...
«В это время около нас остановилось еще два собеседника. По внешнему виду это были два канцелярских политика, но не из высших, а так, второго сорта.
— Ну-с, как-то с новым начальством служить будете? — спросил один.
— А что?
— Как «что»?! Да ведь, чай, новые порядки, новые взгляды... все новое!
— А мне что за дело?
— Как же не дело! Велит писать так, а не иначе... небось не напишете?
— Напишу!
— Чай, тоже неприятно!
— Ничего тут неприятного нет, потому что совсем не в том дело.
— Да в чем же?
— А в том, во-первых, что я могу написать разно: могу написать убедительно и могу написать неубедительно... А во-вторых, неужто вы так наивны, что до сих пор не знаете, что эти дела обделываем мы!
— Как так?
— Очень просто. Я напишу проект точь-в-точь такой, как приказывает начальство; от нас он идет на заключение к Г.Х. Я тотчас же еду к Семену Иванычу, который к Г.Х находится точь-в-точь в таких же отношениях, как я к своему, и говорю: «Семен Иваныч! К вам поступает наш проект, так уж, пожалуйста, вы его разберите!» «Хорошо», — отвечает мне Семен Иваныч; и действительно, через месяц проект возвращается к нам, разбитый в пух на всех пунктах».
Но, однако, что это? Насмешливо острый взгляд писателя на сей раз обращен уже на нас самих и высвечивает нечто такое, что, увы, никак нельзя не признать нам свойственным: «Мы склонны раздражать себя всякого рода утопиями... Мы охотно перескакиваем через все препятствия (в мыслях — А. Т.), устраняем подробности процесса и заранее наслаждаемся уже концом не начатого еще дела».
О, Господи, — думаю я нынче, — будто он предвидел наши ликующие возгласы о том, что «процесс пошел»!
Нет, никак не мог старый лис Чаковский потерпеть такого вмешательства в современность! Человек с гибкой услужливой спиной метрдотеля, как, помните, однажды выразилась Нина, не посмел подать к столу все эти «ядовитые» блюда, словно только что изготовленные сатириком и чуть ли не прямо адресованные покровителям Чаковского из числа кремлевских старцев («Какая преклонность лет! — кипит у Щедрина от возмущения один персонаж, — и всего-то по формуляру семьдесят пять лет значится! В самой еще поре!»).
Увы, пройдет некоторое время, и щедринская артиллерия накроет уже совсем новехонькие цели — скажем, прожекты ельцинских министров, в которых, говоря словами сатирика, «реформаторские затеи счастливым образом сочетаются с тем благосклонным отношением к жульничеству, которое доказывает, что жульничество — сила и что с этой силой необходимо считаться».
И вообще о судьбе перестройки и, в частности, гласности, трудно сказать точнее, чем опять же щедринскими словами:
«Что было потом — лучше не вспоминать. Скажу одно: человеку, который гордо шел в храм славы и вместо того попал в хлев, — и тому едва ли пришлось испытать столько горечи».
Короткая, но драматическая эпоха 1985-1991 годов еще долго будет ставить в тупик историков и тревожно вспоминаться людьми, пережившими ее. Она породила великие надежды, но не только не оправдала большинство из них, но во многом имела самые катастрофические последствия.
Значительную часть людей, в особенности — интеллигенцию, поначалу охватила эйфория, подобная «оттепельной». Я вновь ощущаю это, перечитывая некоторые собственные статьи первых перестроечных лет, носящие характерные названия — «Так держать!», «Идти, не останавливаясь».
Последняя обязана своим названием словам Льва Толстого из его письма Герцену об опасливых созерцателях реформ шестидесятых годов XIX века: «...Эти люди — робкие — не могут понять, что лед трещит и рушится под ногами — это самое доказывает, что человек идет, и что одно средство не провалиться — это идти не останавливаясь».
Лед-то трещал еще под бравурные марши и звонкие рапорты брежневских времен, и смешно думать, что все началось только исключительно из-за «торопливой» горбачевской походки. Беда была в том, что походка была не только не торопливой, но неуверенной, спотыкающейся, а маршрут — недостаточно продуманным.