И я не удержался:
— Скажите, пожалуйста, среди ваших родственников не было такого — Шуры Иноземцева?
Оказывается, был некий «дядя Шура», по возрасту, пожалуй, ровня мне, но вот жил ли он в Староконюшенном, довольно молодая племянница не знает, на ее памяти он обитал далеко отсюда — в Конькове. Там и умер. Воевал, был в плену.
Я-то, как и другие выходцы из предвоенного 9-А, временами встречавшиеся до самых последних лет, думал, что Шура разделил участь Левы Барама, летчика Володи Богдановича, Володи Лобанова, Феди Пальдяева, то ли убитых, то ли пропавших без вести. Впрочем, по последней «категории» проходили и пленные.
Не знаю, дополнит ли мой доктор ту краткую «справку», какую я от нее уже получил; узнаю ли подробности одной из миллионов горьких судеб. Тут может таиться такая давняя семейная боль, начиная с самого Шуры, конечно, не избежавшего ни печально памятных проверок, возможно, даже лагеря и «срока», который «полагался» этим несчастным людям, поголовно объявленным «изменниками родины», и как минимум — тягостного клейма во все вынюхивающих анкетах, будь они прокляты.
Бог знает, как и когда он вернулся в Москву, как и чем жил, слышал ли, знал о происходивших время от времени встречах былых питомцев нашей 59-й школы, многими из которых она гордилась, как пышно провозглашалось на этих сборищах.
Шура был младшим братом довольно известного ученого, если не ошибаюсь — блиставшего еще на таких довоенных вечерах. Наверное, дома его ставили в пример другому, довольно непутевому отпрыску, попавшему в наш класс «второгодником».
Наследующие годы его «оставила» уже война...
Не скажу, что буквально все эти мысли так сразу и «пронеслись» в моей голове, как пишут в романах. Однако не без влияния описанного разговора я, выйдя из поликлиники, начал бродить из одного окрестного переулка в другой, узнавая — или, наоборот, не узнавая — знакомые места. Обнаружил, к примеру, что Мертвый переулок, в конце 30-х годов носивший имя его знаменитого обитателя — нет, не великого физика Лебедева, а Николая Островского, культовой, как теперь выражаются, фигуры того времени — теперь именуется Пречистенским.
А главное, как на острые углы, натыкался то на одно, то на другое воспоминание.
Свернул было в Калошин, тут же попятился от суетливого «нового» Старого Арбата, но успел глянуть на огромный угловой серый дом (нынешнее пристанище «погорельцев» с Тверской — Дома актера), где жила моя одноклассница Вера Сафьянова и откуда «забрали» ее родителей, отца — навсегда, мать — на долгие-долгие годы.
Пошел Малым Власьевским, улыбнулся зданию, где мы в младших классах бывали у Нины Берковой. Много лет спустя встречу ее страшно постаревшей в Союзе Писателей, на Поварской, где она работала в «аппарате», а для души — или, может, заработка? — что-то «сочиняла», вроде бы — фантастику. Потом ее не стало.
На углу Большого Власьевского и Пречистенского еще доживает — в мои школьные годы новехонький, кажется, цековский — дом, где та же юная компания, что у Берковой, могла резвиться в большой отдельной квартире (великая редкость по тем временам!), принадлежавшей отцу Неи Зоркой. Вообще-то живую черноглазую девочку «окрестили» Энергией в духе эпохи, вскоре унесшей ее отца. Но так ее, помнится, никто не титуловал ни в школе, ни когда она стала известным кинокритиком. Увы, Неи тоже нет на свете.
И каким же контрастом с зорковской квартирой была комната в классической коммуналке ближнего деревянного дома, где жили Лекнины: хмурый латыш, тоже «исчезнувший» в тридцатые, его очаровательная жена Нина Иосифовна, помнится, служившая машинисткой в легендарном Реввоенсовете, ее старенькая мать и сын Володя, о котором уже упоминалось. Весной 1940 года он скоропостижно умер от дифтерита, и мы с Надей Вялковой (моей первой серьезной любовью) и Володей Васильевым довольно долго навещали эту дважды «обкраденную» судьбой семью.
Уж не знаю, насколько Нине Иосифовне с матерью были приятны эти визиты, быть может, только бередившие недавнее горе (лицезрей-ка нас, юных и здоровых...).
Вернувшись из армии, я уже один поднимался иногда по скрипучей лестнице и хромал через кухню и длинный коридор, пока однажды, после значительного перерыва, вообще не обнаружил этого давно обветшалого дома. Кажется, Нина Иосифовна, к которой я, по-моему, был несколько неравнодушен, в конце концов, к счастью, вышла замуж
Теперь на этом месте внушительный двор перед безвкусным, претенциозным зданием «сталинской» архитектуры, отгороженный от переулка решеткой и воротами, которые объявление требует закрывать, потому что — «Сквозит!».