...У самых благородных и великих идей складывалась в истории человечества нелегкая, а то и просто трагическая судьба. Об этом надо помнить. Знавали они и страшные катастрофы, и самые чудовищные метаморфозы. При желании можно по этому поводу вволю поглумиться (за примерами подобного рода и в наши дни далеко ходить не надо!).
А можно — и необходимо! — снова и снова пытаться разгадать, почему самые лучшие человеческие устремления в который раз терпят неудачу, как бы искривляются, деформируются.
«Мы смеемся над Дон Кихотом... но... кто из нас может, добросовестно вопросив себя, свои прошедшие, свои настоящие убеждения, кто решится утверждать, что он всегда и во всяком случае различит и различал цирюльничий оловянный таз от волшебного шлема?... Мы сами на своем веку, в наших странствованиях — видали людей, умирающих за столь же мало существующую Дульцинею или за грубое и часто грязное нечто, в котором они видели осуществление своего идеала и превращение которого они также приписывали влиянию злых, — мы чуть было не сказали: волшебников — злых случайностей, — печально констатировал Тургенев еще в середине позапрошлого века и тут же, казалось бы, неожиданно и, к вящему огорчению современных скептических умов, заключал: — Мы видели их, и когда переведутся такие люди, пускай закроется навсегда книга истории! в ней нечего будет читать».
И эта мнимая непоследовательность старого «прекраснодушного» писателя, по мне, куда предпочтительнее нашего головокружительного большого скачка от одически восторженных гимнов всему происходившему, стоголосым хором перепевавших: «Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?.. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься?» и т. д., и т. п. — к ехидному ерническому улюлюканью: «Лошадь упала! Упала лошадь!» заканчивалась моя статья.
На смену горбачевской нерешительности, неторопливости пришла лихорадочная ломка и государства, и всего недавнего уклада, а следом — переоценка ряда принципов и убеждений. Вновь, как в позапрошлом веке, в России, по толстовскому выражению, все перевернулось.
Прежде преданная анафеме частная собственность не просто справедливо восстановлена в правах, но стала предметом форменного идолопоклонства, когда чуть ли не все ее проявления возводятся на пьедестал и объявляются предметом для подражания.
Между тем век с лишком назад философ Владимир Соловьев писал, что «собственность сама по себе не имеет ничего абсолютного»: «Это — ни священное благо, которое надо защищать любой ценой и во всех его проявлениях, ни зло, которое должно обличить и уничтожить. Собственность — относительный и обусловленный принцип, который должен подчиняться принципу абсолютному — принципу нравственной личности».
Какое там! Последний принцип нынче в явном загоне. Как бы ни был зыбок и часто даже лицемерен якобы общенародный характер общественной собственности в СССР, гайдаро-чубайсовскими реформами она была фактически отдана, говоря по-старинке, на поток и разграбление. И ни «практики» приватизации (справедливо переименованной народом в прихватизацию), нажившие на ней баснословные капиталы, ни «теоретики», спланировавшие и запустившие ее в ход, нравственной стороной дела нисколько не были озабочены.
Когда Егора Гайдара спросили, не опасался ли он браться за реформы, он эффектно изрек, что хирург не должен приступать к операции, если у него дрожат руки... Но вот операция прошла, и не сказать, чтобы так уж удачно. Помимо выигравших от нее, есть не просто проигравшие, но и вовсе выбывшие — не из игры — из жизни.
Чеховский доктор Астров, усталый, опустившийся человек, аттестующий себя циником, тем не менее, мучится неотступным воспоминанием, как у него еще «в великом посту (а действие пьесы «Дядя Ваня» происходит много позже, летом — А.Т.) ... больной умер под хлороформом». Современный же «хирург» сколько уж раз за минувшие годы писал и рассказывал о проделанной «операции» — и на челе его высоком не отражалось ничего! Остановившиеся заводы? Заросшие сорняками, брошенные поля? Учителя в обносках? Дрожащие руки, тянущиеся за подаянием? Что ж такого! Лес рубят — щепки летят!
Подобное, почти сталинское хладнокровие — вещь заразительная. И социологические опросы начинают сигнализировать, что «здоровый индивидуализм» вовсю теснит «отсталый», «совковый» коллективизм и всякое там «чувство локтя» и что немало людей решительно отдают предпочтение собственному преуспеянию, чужим же существованием и горестями мало озабочены.