Есть мнение, что это неплохо: развивает целеустремленность, жизнестойкость! Вот и один молодой политик, стыдясь за наше «варварство», вздыхает по западным «добродетелям»: «Первая — чрезвычайный прагматизм. Вторая — достаточная прямолинейность и устремленность к цели». «Они гораздо большего в своей жизни могут добиться», — заключает господин Немцов.
А мне вспоминаются слова из дневника Михаила Пришвина: «Боже мой, что было бы на земле, если бы каждый сельский хозяин ясно и точно видел цель свою: свиную тушу и больше ничего. Не было бы Руссо, Толстого, Аксакова, русского народа, старинных усадеб, воспоминаний, да ничего не было бы: поели бы и еще откормили, и еще поели, и так бы шло».
Разве тут речь только о сельском хозяйстве и свиной туше? Замените «сельского хозяина» лощеным менеджером или процветающим банкиром, — суть останется та же!
Почти двести лет назад, в момент, когда многие мечтали о революции, Щедрин написал:
«...Мало сознавать ненужность и вред предрассудка (эвфемизм, обозначающий устаревший общественный порядок — А. Т.), а нужно еще прийти к убеждению, что силы, необходимые для его сокрушения, имеются в наличности, и притом для того, чтобы надолго не скомпрометировать дорогого дела».
События следующего века в России горестно подтвердили справедливость этого трезвого предостережения, высказанного задолго до того, как стали бурно дебатироваться вопросы о своевременности революции в России, а позже — построения социализма в одной стране.
Нынешний «отлив» от марксизма и всяческое поношение социализма вообще горестно демонстрируют, как трагически и основательно скомпрометировано, в сущности, не перестающее быть «дорогим» дело установления справедливости.
И волны этого отлива увлекают многих назад — к тем самым «предрассудкам», против которых издавна сражались отнюдь не самые бесшабашно радикальные умы, будь это «предрассудок» монархизма или раболепное поклонение «золотому тельцу».
Несть числа как громовым анафемам социализму, так и умильным панегирикам «августейшим особам», «их императорским величествам», «рыцарям самодержавия», каковым новый директор нашего Литинститута Б. Тарасов объявил в своем двухтомном труде Николая I, благосклонно отозвавшись также о Бенкендорфе и Уварове, зато декабристов обвинив во всех смертных грехах.
Некогда академик И.П. Павлов всердцах заметил, что русский человек «млел» перед революцией. Нынче «млеют» уже чуть ли не над временами крепостного права.
«...Маятник качнулся — начали поэтизировать дворянство. Все дамы XIX века стали женами декабристов. Все мужчины — Андреями Болконскими», — справедливо иронизирует популярный журналист А. Минкин. И продолжает:
«Кого же это Пушкин называл «светской чернью», «светской сволочью»? Кто проигрывал в карты рабов? Кто травил крестьянских детей собаками, содержал гаремы? Кто довел мужичков до такой злобы, что, поймав белого офицера, вместо того, чтобы гуманно шлепнуть, они сажали его на кол?»
Приведу лишь самый «невинный» пример. Писательница Л. Авилова, которую мы преимущественно знаем по ее воспоминаниям о Чехове, так вспоминала о детстве, проведенном в дворянской семье:
«Я боялась бабушку, отца, мать и наших бесчисленных, постоянно сменяющихся гувернанток. В то время было очень принято кричать. Не в ссоре, а выражая свой гнев на человека, который обязан был слушать этот крик молча, покорно, без возражений и объяснений. Часто у этих людей (сиречь прислуги — А. Т.) дрожали колени, искажалось от страха лицо: они были подчиненные, зависимые... «На кого?» — спрашивали мы, дети, друг у друга или у прислуги, спрашивали шепотом, с испуганными лицами, как только начинался крик. Иногда нам отвечали, спокойно улыбаясь: «Ну, чего там? На Степку!» Всем казалось, что если кричали на Степку, то это не имело никакого значения. Ему было лет тринадцать-четырнадцать, он шлепал босиком, у него была курносая, задорная физиономия, а на голове никогда не приглаженный хохол, за который его было очень удобно таскать. И я раз видела, как мой отец возил его за этот хохол по полу около своего кресла, и никогда не могла забыть возмущения и злобы, которые охватили меня.
... «Что, Степка, больно?» — спросила я его тогда, отыскав его в чулане под лестницей, где он обычно ночевал. Он тряхнул головой, почесал черную пятку о свою коленку и засмеялся. «Щекотно!» — коротко ответил он... «Остриги свой хохол, — советовали ему, — не за что возить будет!» — «Ишь, а ухи», горячо возражал он...».