Не накладно ли это для всех выйдет?
ПРОШЕДШИЕ РЯДОМ. 4.
ИГОРЬ ДЕДКОВ И ЕГО ДНЕВНИК
Совсем молодым, двадцатипятилетним человеком Игорь Дедков записал: «Может быть, этот дневник прирастет к моей душе, и я буду аккуратен в записях». Последнее не всегда и не легко давалось. В дальнейшем он не раз будет казниться за допущенные пропуски, за неполноту записей, хотя эту «вину» он во многом может поделить с самой эпохой, отнюдь не благоприятствовавшей скрупулезным трудам отечественных Пименов.
Даже в тетрадке за «оттепельный» 1962 год можно прочесть: «Я, наверное, рискую, делая такую запись (о том, что власти «за нас думают, за нас решают», — А. Т.). Илья Эренбург не зря писал что наше время оставит мало дневников, писем, исповедей. Оно больше время анкет, протоколов допросов, добровольных объяснений, написанных с горечью и отвращением. А я все-таки пишу. То ли я верю в доброту новых времен, то ли я уже ничего не боюсь, потому что верю в свою правоту и невиновность».
И уже десятилетия спустя, на сломе эпох, читая былых летописцев, Дедков задавался вопросом: «...А о нашем времени, много ли будет?»
Ответ, конечно, еще впереди. Но что касается самого писавшего это, он свое свидетельство оставил. И чрезвычайно драгоценное, несмотря на то, что, по первому впечатлению, долгое время вроде бы находился отнюдь не в эпицентре событий отечественной истории конца отшумевшего века.
Когда-то одного мальчика в школе наказали — в угол поставили. Дома он радостно рассказал, что ему достался лучший угол. Я припомнил этот случай лет двадцать назад, когда Дедков прислал мне свою книжку «Во все концы дорога далека», открывавшуюся восторженной статьей о Костроме и вообще о «русской провинциальной жизни, глубине страны».
Попал же он туда по пресловутому вузовскому «распределению» и не без участия всесильного тогда известного ведомства, которое и в дальнейшем не спускало своих глаз «из-под голубого околыша», как сказано в дневнике, с этого лидера университетской молодежи в бурную пору 1953-1957 годов.
Дедков был из тех, кто пылко рванулись «на подмогу» Хрущеве- кой оттепели, готовые подставить и свое плечо под ношу, и кому в ответ незамедлительно дали по рукам «за нездоровые, антипартийные настроения», а на самом-то деле — за неумение или нежелание довольствоваться ролью «поддерживающих и одобряющих», но упаси, Господи, не делающих каких-либо собственных выводов и умозаключений.
Впоследствии он начал критическую статью о творчестве Юрия Куранова цитатой из его первого рассказа: «Полет от железнодорожной станции Шарья до районного села Пыщуг похож на прыжок кузнечика», и писал, что «новосел» «оглядывался вокруг потрясенно, словно Колумб на новом берегу».
«Прыжок» же самого Дедкова из столицы в Кострому больше походил на административную высылку «неблагонадежного». Не кузнечик — в зеленой траве не спрячешься, будешь под приглядом — как оказалось, на многие годы...
Двадцать лет спустя Игорь Александрович записал в дневнике, что «люди бывают жизнью затасованы, как карты, — не найдешь, где и краешком высунется». Таких судеб было много, не обо всех еще мы дознались. В иных биографиях слово «провинция» оказывалось синонимом той самой «среды», что — «заела». Наверное, когда Салтыков-Щедрин называл город, куда был сослан, не Вяткой, а Крутогорском, то имел в виду не только рельеф местности, но и пословицу о крутых горках, укатавших сивку.
Сивка и в прошлом веке был нимало не застрахован от такой участи! С ним могло статься то же, что с деревней, куда наезжал Дедков. «Перемена одна, — сказано в дневнике, — от года к году — одна: трава выше, кусты гуще, тропа незаметнее. Все зарастает, все пустеет».
Нелегко приходилось и ему. «Я был одинок в те первые пустые вечера в этом городе, — признавался он через год после водворения в Кострому. — Будущее, тяжелое своей неопределенностью, висело над моей головой, было моим небом... Я задыхался в те дни...» Сказывалась и болезнь легких.
Но оказалось, что жалеть себя — недосуг. В блужданиях по незнакомым улицам Колумбу с невыветрившимся «университетским духом пятьдесят шестого года» и прочно «угнездившимися в душе идеалами» многое открывалось, задевало его, ранило, как например, поразительная схожесть каких-то сцен, типов, атмосферы со знакомым по литературе о прошлом: «отпечаток бедности, ее неизменности», резко контрастировавшей с гремевшим из радиорепродукторов восславлением «неслыханной новизны и величия нашего времени».