Оставаясь приверженцем своей давней мысли о «многомерности» жизни, ее «ослушной пестроте», Дедков настаивал на том, что чохом осуждаемая нынче история революции и страны «состояла... из судеб миллионов людей, из их коротких земных сроков, из долгих лет труда и злоключений, из бесконечных усилий обрести достойное существование».
«Кто это, помыслив себя божьим судом и карающей десницей, честит всех подряд — поколение за поколением: изолгались, исподличались, израболепствовались!.. — говорилось в его предисловии к «новомирскому» дневнику Алексея Кондратовича. — И вдомек ли бесстрашным обличителям, что, обличительствуя, славят они тем самым беспредельную силу тоталитаризма, явно завышая его унифицирующие возможности и принижая одновременно человеческое са- мостояние и ослушность?»
Как и подобает настоящему интеллигенту, Игорь Александрович был скромным человеком, писавшим незадолго до кончины: «И хотя пели: «И вся-то наша жизнь есть борьба», я оставлю это слово в покое: до «борьбы» я никогда не дотягивал, надо было иметь другой характер, но слова «противостояние» и «сопротивление» с прибавкой «духовное», «нравственное», я осмеливаюсь применить, чтобы как- то определить линию поведения и свою и своих дорогих друзей и товарищей, которых я узнал в Костроме» (как это опять-таки присуще Дедкову — нежелание выделяться, приковывать внимание исключительно к собственной персоне!).
Как видим, это «противостояние» осталось свойственно ему до самого конца.
История отечественной культуры знает немало дневников, ставших подлинными памятниками времени при всей разительной разнице их создателей — от хладнокровных и осмотрительных «показаний» чистейшего свидетеля событий А.В. Никитенко до уже упомянутого А.И. Кондратовича, который, равно как и его товарищ по редакции Владимир Лакшин, делал свои заметки буквально в горячке боя, где и сам сражался.
Записи Игоря Дедкова не просто по праву «прирастают» к названным свидетельствам, но, думается, займут среди них свое особое место.
Из далеко не прекрасного костромского «далека» многое здесь увидено не только страстным участником литературной, да и общественной, именно борьбы (тут уж позволительно не согласиться с автором!), но и замечательно чутким и вдумчивым наблюдателем всей народной жизни, обступившей его в пресловутой провинции и своим «упрямым копошением» (его выражение) окончательно его деформировавшей.
И, быть может; лучшим эпиграфом к дедковскому дневнику могли бы стать слова, сказанные Игорем Александровичем еще в первой «новомирской» его статье:
«...Как неизбежно и существенно меняется самый характер и направленность взгляда, когда жизнь, в которую ты входишь и к которой идешь со своими нуждами и заботами, вдруг приоткрывается тебе в ее собственных заботах и нуждах, когда она хотя бы отчасти обнаруживает пред тобой свою внутреннюю многомерность».
НА ЗАКАТЕ...
Тихого голоса звуки любимые...
Тургенев
Если вы думаете, что с переходом журнала «Знание — сила» во Всесоюзное общество «Знание» наступили тишь да гладь, Божья благодать, то глубоко заблуждаетесь. Не те были времена!
Начать с того, что один из сотрудников, как принято было выражаться, не сработавшийся с Ниной, накляузничал новому, уже от «Знания», куратору журнала Ю.К. Фишевскому, будто в редакции неблагополучно с пресловутым «пятым пунктом», сиречь с национальным составом, и что повинен в этом главный редактор. Фишевский, как потом оказалось, был вовсе неплохим человеком, но то ли и сам недолюбливал евреев, то ли сообразовался с «духом времени». Во всяком случае, стал относиться к Нине не без опаски.
Было и помимо Фишевского кому сторожко наблюдать за журналом. Главным образом — со Старой площади, из ЦК КПСС.
Всяких можно было оттуда опасаться неожиданностей. Ничего не стоило, например, цековским блюстителям позвонить в пятницу, дабы Нина явилась по начальству в понедельник. Зачем — не говорилось. И без того очень нервная, она потом все двое суток места себе не находила, пересматривая последние номера журнала и гадая о причинах вызова.
Бывало, дело шло всего лишь о каком-нибудь очередном совещании-инструктаже редакторов. Однако, случалось, что-то и впрямь вызывало «высочайшее» неудовольствие. И чего только не вменялось редакции в вину!