Она-то и распознала опаснейшее заболевание — гемолиз, распад эритроцитов, красных кровяных шариков. Надо заметить, что за год- два до этого одна из врачей обеспокоилась по поводу взятого у Нины анализа крови и направила ее к гематологу, но тот ничего настораживающего не усмотрел (ах, не просмотрел ли?!).
Началось лечение большими дозами преднизалона, лекарства, способного в свою очередь повлечь весьма неприятные последствия. Почти весь декабрь я фактически безвылазно находился в больнице, где, к счастью, удалось выхлопотать отдельную палату, хотя в иных случаях у нас ненадолго появлялись «соседи». Нас блюли не только мой сын, но и другие «дети» — обе «Иры» и Алиса Гришаева со своими кулинарными изделиями.
К новому году Нину выписали с явным улучшением. Но, увы, вскоре стали возникать рецидивы: снова падал процент гемоглобина в крови и регулярно вынуждал прибегать уже не только к преднизалону.
Элла Григорьевна, которой я бесконечно обязан, давно заговаривала о том, что надо удалить источник происходившего процесса — селезенку, но и ее коллеги, и сама Нина боялись, что в ее возрасте это слишком опасно.
Держалась больная молодцом. Элла Григорьевна забыть не может, как однажды навестила ее и видела, что той очень плохо, а Нина, тем не менее, улыбалась и, как выразилась Элла Григорьевна, вела светскую беседу.
Ей было уже трудно читать, и я снова, как бывало в самом начале нашей совместной жизни, стал «лектриссой». За месяц перед новым отправлением в больницу она с живейшим интересом и удовольствием выслушала в моем «исполнении» все шесть томов книги Черчилля об истории второй мировой войны.
На операцию ее не без труда положили в Институт гематологии. Здесь, увы, об отдельной палате и мечтать не приходилось. И хотя я с утра каждый день приезжал, часы моего отсутствия она еле переносила, сердилась, раздражалась при малейшем опоздании» и, чтобы сократить время пути, я даже приезжал ночевать к бывшей жене Лиде. Лишь в последнюю неделю, уже после операции, как-то исхитрился «противозаконно» пристраиваться в Нининой женской(!) палате на пять-шесть человек, пользуясь временно пустующей койкой и — спасибо им! — снисхождением соседок и медперсонала.
Операцию и наркоз Нина, как и предсказывали, перенесла трудно, но все же дело, казалось, пошло на поправку. Процент гемоглобина возрастал. 23 апреля ее выписали. Она была еще очень слаба, сильно нервничала, слегка, похоже, галлюцинировала и, ставши во многих отношениях беспомощной, все более нуждалась во мне, не хотела, чтобы я отлучался из дому, хотя бы за хлебом и, когда я пытался ее урезонить, (увы, возможно, порой слегка раздражаясь), говорила, что я к ней жесток.
В каком нервном напряжении Нина находилась, ясно из того, что, узнав о назначенной на 7 мая телепередаче о Слуцком, сделанной по моему сценарию и с моим участием, она просто потрясла меня вопросом: нельзя ли... испортить телевизор? И призналась, что с тех пор, как узнала, что предстоит, ее колотит дрожь. Она и всегда очень волновалась, как пройдут мои выступления (сама выступать терпеть не могла).
До сих пор не знаю, не сделал ли я смертельной ошибки, резко не усилив ей дозу успокоительных лекарств (хотя врачи и так боялись «переборщить» в этом отношении, памятуя о возможных последствиях недавнего наркоза).
Я всячески успокаивал Нину, говоря, что просто не буду включать телевизор, а передачу посмотрим потом, на пленке.
— Но ты обидишься! — трогательно возражала она.
Ранним утром того злосчастного дня я, уже месяц спавший рядом, на раскладушке, услышал, что Нина встала по своим надобностям, а, выйдя вслед, обнаружил, что она потеряла сознание.
Врачи быстро прибывшей скорой помощи диагностировали тяжелый инсульт и предупредили, что вряд ли она оправится от него.
Инсульта Нина боялась всю жизнь, страшась превратиться в совершенно беспомощное, а то и бесчувственное, бессмысленное существо (примеры были совсем близко, так угасала и теща сына.)
Однако в этом отношении Бог оказался к ней милостив: спустя всего лишь полтора часа Нины не стало.
Я полагаю, что и мой уход,
Назначенный на завтра иль на старость,
Живых друзей участье призовет —
И я один со смертью не останусь.
(Как всегда, не могу «обойтись» без Твардовского...)
На смерть Нины откликнулись не только друзья, сотрудники и авторы ее бывшего журнала.
«Она, — говорилось в некрологе, напечатанном в газете «Московские новости», — более двадцати лет возглавляла издание, которое во времена советской цензуры стояло в одном ряду с «Новым миром» и «Литературной газетой». «Знание — сила» стал одним из первых, кто начал писать об экологии как об общественно-политической проблеме. Отказ от проекта переброски северных рек в середине 80-х — это в том числе заслуга журнала и его главного редактора. Не единственная и не главная. Самое важное заключалось в том, что при Нине Сергеевне Филипповой возник и живет до сих пор журнал, где выполняется главное условие развития науки и общества — свобода мысли».
Конечно, сама она, по своему характеру, сочла бы все это страшным преувеличением!
«Не было у меня (при приходе в журнал — А.Т.) никакой программы, — говорила она в одном позднейшем интервью — Я его (журнал — А.Т.) не строила, он сам строился. Как живой организм. Знаете, говорят: есть театр режиссерский и есть театр актерский, режиссер которого делает все, чтобы актер смог раскрыться. Показать лучшее в себе. Наш журнал — театр актерский».
А вот что писала одна из «актрис» в статье «Запоздалое признание»: «В вас не было ничего начальственного — ни в тоне, ни в поведении, ни даже в самооценке... В чем действительно состояла ваша привилегия, так это в ответственности. За все отвечали вы. Все ошибки, промахи брали на себя решительно и властно, закрывая собой «расшалившихся деток», как любовно называли всю нашу редакцию.
...Вы разрешали все или почти все — фантазировать, экспериментировать со статьями, рубриками, придумывать, устраивать «штурм мозгов»... Разрешали, бесконечно доверяя нам и абсолютно точно зная,только свобода способна рождать поступки и действия, достойные человеческой природы и совершенно необходимые человеку.
Мы знали и тогда, как нам и журналу чудесным образом повезло с Главным, но в молодости чудеса воспринимаются, как что-то вполне нормальное, обычное».
Что к этому добавишь?..
Еще в преддверии новой больницы и опасной операции она с ее великодушием заранее постаралась меня утешить, сказав однажды:
— Помни, что я была счастлива...
Хотя я-то знаю, что во многом перед ней грешен.
Когда-то, в январе 1967 года, во время нашей размолвки из-за моего, дорого стоившего Нине «романа», она вдруг усадила меня на диван рядом с собой и внешне спокойно, грустным и добрым голосом спросила:
— Ну, что — будем расставаться?
Я только головой отчаянно замотал и понял, что — ни за что, никогда...
Но вот теперь расстался. Навсегда. Безмерно ее любя и безмерно виноватым перед нею.
В сентябре того же 2004 года Нине исполнилось бы восемьдесят пять...