Лет десять спустя образованнейший умница, великолепный германист, ставший впоследствии и прозаиком, Сергей Львов как-то развивал мне свою теорию, согласно которой многие тогдашние браки заключались по той причине, что пришедшие с войны смешивали, путали свой восторг перед возвратом к обычной, нормальной жизни с отношением к встреченным в это время женщинам. Возможно, что-то от этого «мировосприятия» сказалось и в моей влюбленности в Лиду, через год ставшую моей женой, увы, отнюдь не в благоприятных житейских обстоятельствах.
Она кончала университет, я был еще только первокурсником. Отношения с моей матерью стали напряженными, Лидиной же я совершенно справедливо представлялся не лучшей «кандидатурой». Косо посматривали на случившееся и многие из моих родственников. Полвека с лишним спустя Катя Старикова в своих, в целом очень хороших мемуарах «В наших переулках» сочла возможным написать, что «многое в этом браке» казалось ей тогда для меня оскорбительным(?!).
«Новобрачные» крайне нетвердо стояли на ногах, а между тем уже в следующем, 1947-м году обзавелись ребенком, которого в память погибшего Лидиного брата-летчика назвали Владимиром (дома же всю жизнь именовали Димой). Наши первые годы были очень трудными, о чем, пусть и с некоторым комическим преувеличением, повествует такая «внутрисемейная» частушка:
Есть у нас, есть у нас
Двадцать шесть рублей.
Нам на них надо жить
Двадцать восемь дней.
Что нам есть? Что нам пить?
Как вообще мы будем жить?
Ай-люли, ай-люли,
До чего же мы дошли!
Однако жили дружно. По понятным причинам поневоле стали домоседами. Одним из ближайших наших друзей в эту пору сделался Катин одноклассник Алеша Стеклов, подробно описанный в ее уже упомянутой книге. Тяжело переживавший ее замужество, он перешел в наше «подданство». Был в самых добрых отношениях с горячо сочувствовавшей ему Лидой, возился с маленьким Димкой, и, будучи прекрасным фотографом, сделал много снимков этого простодушного и веселого существа, в котором мы-то просто души не чаяли.
Некоторые Димкины «высказывания» ранних лет сохранились в моих старых блокнотах.
Сидит на горшке, держа в руках игрушечного зайца, и «свирепо» говорит: «Хочет съесть!» (то есть Дима — зайца). Потом обнимает его: «Жалко!»
Лида лежала, согнув ноги в коленях. Он посмотрел: «Дом!» Потом так и просил: «Деяй (делай) дом!»
Упал и важно произнес: «Упал Владимир!»
Случайно ударил Лиду своей круглой головой в ухо. «Мне больно» — сказала она. «Потепи (потерпи)!».
Показал на картинке на «карман» кенгуру: «Квартира!»
Лег на диван и, подражая Лиде, говорит: «Адюсь (Андрюш), иди ки ме (ко мне).
Рассказывая ему сказку, говорю: «Захотелось лисе петуха съесть». Он запротестовал: не съесть!
— А как же?
— Полакомиться мясом...
Смешно переиначивал слова стихов и песен: «Мы везем с собой кота, забияку собаку, обезьяну папу (вместо попугая)»; «Он говорил мне страшные речи» (вместо «страстные»); «Летят пулеметные птицы» (вместо «перелетные»).
— А где Мойдодыр? Не могу вам казять (сказать). Позвоните пять номеров (вместо «по номеру сто двадцать пять»).
— Сивия, Сивия, и любишь! (Сильва, Сильва, ты меня не любишь!), — и радостно прыгал при этом.
— Ты что это примолк?
— Сижу обидный (обиженный).
— Что нос деиит (делает?)
Содрогнулся от кислого яблока и сказал: «Боялся ябака!»
— Маминоги (носороги).
— Где Света? — спрашивает кто-то из нас о Лидиной подруге.
— У кисики Фета живет, — поясняет Дима. (У Светланы Боярской была кошка. Ясно, кто занимал его больше!)
— А домов в трамваи пускают?
— Нет.
— А машины?
— А в Мосторге дома продают?
В метро: «А куда двери уехали? В стенку?»
— Щеклятки (щенята + цыплятки). А у коровы?
— У нее телятки.
— А! Это они говорят «бе»!
Играл в цыплят: положил на пол кубики и ходил с веточкой вокруг, иногда подвигая «цыплят».