Нас, молодых сотрудников, было четверо: Валя Гольдштейн (Лидина однокурсница) Савелий Гринберг (которого все почему-то звали Шурой), Наташа Крымова и аз, грешный. Правда, Наташа, блеснув артистической декламацией раннего Маяковского, восхитившей Надежду Васильевну, промелькнула в музейной жизни метеором: ее решительно перетянули ГИТИС и — бурный роман с будущим мужем и знаменитым режиссером Анатолием Эфросом. Впоследствии она не только разделяла его трудную судьбу, гонения, вынужденный уход из одного театра за другим, но стала видным театральным критиком, автором множества статей, книг, телевизионных передач.
Валя Гольдштейн и Шура Гринберг испытали все неприятности, связанные с пресловутым пятым пунктом анкеты («национальность») в пору так называемой борьбы с буржуазным космополитизмом, да и в последующие годы. Явно подававшая надежды как «маяковед», Валя, однако, чувствовала себя неуверенно. Когда я однажды посетовал, что жена из-за ребенка никак не может устроиться на работу, то получил от Вали неожиданно злой и резкий ответ, что она многое бы отдала за то, чтобы иметь такую фамилию, как Лида (то есть русскую, а не еврейскую).
Когда почти через десять лет, работая в журнале «Юность», я пытался привлечь ее как автора, у меня возникло ощущение, что за эти годы она как-то потеряла себя. Много позже говорили, что она подалась в экстрасенсы.
Что касается Шуры, он держался спокойно, но замкнуто, а впоследствии уехал в Израиль, где стал довольно известным поэтом.
В самом музее обстановка тогда была сравнительно мирной, во многом благодаря Реформатской и директору — старой большевичке (и дочери царского генерала!) Агнии Семеновне Езерской, умной и простодушной, искренней и горячей поклоннице Маяковского.
Агния Семеновна относилась ко мне очень хорошо и даже взяла несколько месяцев на работу Лиду. Той в музее понравилось, и она, быть может, там и прижилась бы, если бы вскоре одна из ее однокурсниц и подруга Светлана Боярская, уже работавшая в Детгизе (издательстве детской литературы), не устроила туда и ее, почти одновременно с тем, как я после окончания Литинститута оказался в редакции «Огонька», о чем речь впереди.
Почти по знаменитой сталинской формуле нам «жить стало лучше, жить стало веселее» — в первую очередь в материальном отношении, тем более, что я уже относительно регулярно публиковал рецензии.
Но тут-то и дала трещину наша семейная жизнь (не впору ли тут припомнить «теорию» Сергея Львова?)
Сказались, конечно, напряжение и усталость предыдущих лет, усугубившиеся тем, что на наше иждивение перешел мой сводный брат Алик, находившийся в пресловутом трудном переходном возрасте и отнюдь не жаловавший ни меня, ни Лиду.
Она же после нескольких лет, проведенных дома, очутилась в большом тогда издательстве, в пестрой компании сотрудников и сотрудниц, множества авторов, художников-иллюстраторов, консультантов, рецензентов. Ей было двадцать семь, она была, как однажды выразился об одной своей приятельнице Михаил Светлов, отнюдь не жаба, начитана, умна и — вновь после упомянутого сиденья — оживлена и весела.
Думается, она несколько досадовала и на мой недостаточно быстрый «подъем в гору». Вокруг были совсем иные примеры, мелькали люди, вызывавшие явный интерес, ярко талантливые, а часто уже совершенно сложившиеся, завоевавшие определенное положение, твердо стоявшие на ногах.
Года три спустя «добрые люди» довели до моего сведения, что у Лиды роман с известным художником Евгением Михайловичем Речевым. Я пережил это тяжело, хотя и сам был не без греха.
Давно ощутив нараставший холодок в наших отношениях, я не устоял ни от легкого флирта в стенах собственной «огоньковской» редакции, ни от более серьезного романа с женщиной из литературных кругов. Она была значительно старше меня и не очень счастлива в браке. Думая об этом своем увлечении, я вспоминаю стихи Ярослава Смелякова:
Вам не случалось ли влюбляться, —
Мне просто грустно, если нет, —
Когда вам было чуть не двадцать,
А ей почти что сорок лет?
А если уж такое было,
Ты ни за что не позабыл,
Как, торопясь, она любила
И ты без памяти любил.
Правда, я был уже постарше, да и ей перевалило за сорок, но в остальном все происходило именно так. Весть о Лидином увлечении катастрофически ускорила завершение моей любовной истории, тяжело пережитое «героиней» этого романа, к которой я всю оставшуюся жизнь относился чисто «по-смеляковски», хотя уже «издалека». Напоминаю, что его стихи заканчиваются описанием встречи с былой возлюбленной десятилетия спустя: