Я наклоняюсь благодарно
И ничего не говорю,
Лишь с наслаждением и мукой
Забыв печали и дела,
Целую старческую руку,
Что белой ручкою была.
Некоторое время я как-то надеялся, что у нас с Лидой все не безнадежно. Приведу примечательный в этом смысле отрывок из одной своей статьи лета 1954 года.
В ней оспаривалось мнение критика Бориса Соловьева, вообще одного из моих противников и оппонентов, о «Летаргии» Константна Симонова, как об «одном из наиболее неврастенических стихотворений в современной лирике» и приводились заключительные строфы:
Мы свою любовь сгубили сами,
При смерти она, из ночи в ночь
Просит пересохшими губами
Ей помочь. А чем нам ей помочь?
Завтра отлетит от губ дыханье,
А потом, осенним мокрым днем,
Горсть земли ей бросив на прощанье,
Крест на ней поставим и уйдем.
Ну, а вдруг она, не как другие,
Нас навеки бросить не смогла,
Вдруг ее не смерть, а летаргия
В мертвый мир обманом увела?
Мы уже готовим оправданья,
Суетные, круглые слова,
А она еще в жару страданья
Что-то шепчет нам, полужива.
Слушай же ее, пока не поздно,
Слышишь ты, как хочет она жить,
Как нас молит — трепетно и грозно —
Двадцать дней ее не хоронить!
«Несмотря на очевидные слабости этого стихотворения, растянутость и рационалистичность, — говорилось в моей статье — трудно, не будучи предубежденным, отрицать, что оно правдиво рассказывает об одном из житейских кризисов, которые могут приключиться с каждым. И мне думалось и думается, что в призыве не хоронить любовь, обманувшись ее недомоганием, право же, нет ничего «неврастенического».
Этот «литературоведческий» пассаж больше походил на личное письмо вполне определенному адресату.
К слову сказать, друзья и единомышленники Бориса Соловьева «отреагировали» на мою статью. Ленинградский поэт Бронислав Кежун почтил меня стихотворным фельетоном «Литургия в честь «Летаргии», напечатанным в журнале «Звезда», который заканчивается так:
Чтоб помочь Туркову разобраться,
Я на данном споре ставлю крест.
Критик, критик, прекратите сшибку,
Отпустите лирику грехи:
Десять лет назад он, впав в ошибку,
Написал подобные стихи.
И чтоб это ведали другие
Я прошу Туркова извинить,
А стихотворенье «Летаргия»
С панихидой вместо литургии
Через двадцать дней (?!) похоронить.
Но пока Б. Кежун хлопотал, распоряжаясь похоронами «Литургии», и разве что не втыкал в ее могилу осиновый кол, это стихотворение после моей статьи впервые прочел один человек, и на Земле стало размолвкой меньше. Я узнал об этом из пришедшего письма читателя Н.Б. Покровского и, каюсь, не внял настояниям фельетониста отпустить лирику, сиречь Симонову, грехи, тем более что, по моему простодушному разумению, это так же не входит в обязанности критика, как в обязанности поэта — хоронить стихи собрата, да еще заживо.
А что касается нашей семейной истории... Чему быть, того не миновать: в конце концов мы расстались, сохранив, слава Богу, добрые отношения и (по возможности) не раня чувств маленького сына. Когда несколько лет спустя он спросил у меня, что такое мачеха, а я ответил: «Это как тебе тетя Нина (моя вторая жена)», — он сказал:
— Ну, это не так страшно!
С другой стороны, и «дядю Женю» он искренно любил, как и тот его. Право, не самый плохой итог драматической истории...
Вернусь, однако, к первой послевоенной осени. В аудиториях нашего института стало куда многолюднее. (Особенно же пополнились они на следующий год). Помимо тех, кто, как выразился однажды поэт Юрий Левитанский, учились здесь «с перерывом на войну» и теперь вновь сели за парту, прихлынули и новички, часто жестоко израненные.
Ставший впоследствии известным детским писателем Иосиф Дик божился, что его путь в литературу начался в день, когда в самаркандском госпитале вывесили объявление: «Ранбольные! Кто из вас, ввиду отрыва руки или ноги, хочет стать писателем, приходите сегодня к 3-м часам на сцену. Там будет профессор!» Последним оказался поэт Сергей Малахов, сам человек трагической судьбы. Он и помог напечатать первые стихи Дика, потерявшего обе руки.
Итак, я вновь на первом курсе. Новые лица, новые встречи, новые дружбы. Одни из последних потерпят потом полнейшее крушение, другие же сохранятся на всю жизнь, — Маргарита Агашина, Инна Гофф, Максим Джежора-Калиновский, Расул Гамзатов, Игорь Кобзев, Ольга Кожухова, Владимир Корнилов, Константин Левин, Наум Мандель-Коржавин, а чуть позже — Седа Григорян, Нина Долгополова, Лариса Левчик (позже — Федорова), Владимир Немец-Огнев, Максим Толмачев, Василий Федоров, Григорий Хейфец-Куренев, Владимир Шорор...