Володю преследовали, исключили из Союза писателей, пытались взять измором, не давая работы, запрещая перепечатывать даже сделанные им ранее переводы. Но он оставался «обугленным духом тверд», если воспользоваться собственным выражением поэта.
Зато уж здоровьем поплатился сполна. Долго болел, тяжело умирал, мужественно «пошучивая» в стихотворении «Старый топчан»:
Упирался, как мог. С укором
Двери скреб и все стены скреб —
Кабинетом и коридором
Выносили тебя, как гроб.
Тридцать лет и еще три года
Верой-правдою мне служил
И такого не ждал исхода
Для себя и своих пружин.
.............................
К черту — преданность, к бесу — гордость!
Сам закон бытия зловещ:
Послужи и придешь в негодность,
Все равно — человек ты, вещь...
Потому во времени скором,
Не особенно и скорбя,
Кабинетом и коридором
Понесут меня, как тебя.
Нет уже ни Корнилова, ни его соседей на снимке — прозаика Владимира Шорора, Анатолия Злобина, превосходного публициста, ставившего в своих статьях и очерках много «больных» проблем, Сережи Фейнберга-Северцева, выходца из интеллигентнейшей семьи, унаследовавшего ее разностороннюю культуру и редчайшую добросовестность (в своей многолетней работе переводчика). Нет талантливого поэта Василия Федорова и его жены Ларисы Левчик.
«Старый дом, старый друг...» — слова, некогда обращенные Николаем Огаревым к дому на Тверском бульваре, где жил его приятель с детских лет, я давно «присвоил», — полагаю, как и многие другие былые студенты Литературного института, который уже десятки лет обитает в сем историческом здании.
Созданный в 1933 году по идее Горького, первоначально как Вечерний рабочий литературный университет (ВРЛУ), институт переживал разные времена и получал весьма несхожие оценки — от патетического сравнения со знаменитым пушкинским лицеем до иронического уподобления инкубатору, где искусственно выводят писателей.
Вечный скептик Илья Эренбург тем не менее сказал однажды, что если за десять лет из этих стен выйдет хоть один хороший писатель, институт уже оправдает свое существование. А ведь здесь учились Маргарита Алигер и Белла Ахмадулина, Константин Симонов и Александр Яшин, Юрий Трифонов и Владимир Тендряков, Юрий Казаков и Михаил Рощин, Григорий Бакланов и Борис Бедный, Василий Белов и Николай Рубцов, Юрий Бондарев и Николай Евдокимов, Сергей Наровчатов и Виктор Розов, Расул Гамзатов и Паруйр Севак, Наталья Ильина и Юнна Мориц, Константин Ваншенкин и Евгений Винокуров, Владимир Соколов и Владимир Солоухин, Евгений Евтушенко и Роберт Рождественский, — да и не перечислить всех, того достойных!
Коридоры Дома Герцена, как часто называют наш институт, всегда гудели от стихов, по выражению одного из студентов первых поколений — Михаила Луконина. Взахлеб читались «свежие», свои — и давние чужие, которыми восторгались, даже если их авторы в ту пору находились в опале и забвении, будь то Гумилев, Мандельштам, Цветаева, Корнилов.
«Петербург, я еще не хочу умирать», — рубил рукой воздух Эмка Мандель. «На земле нас не так качало!», — гремел Солоухин.
Да ведь и «Сан Саныч» (Реформатский) преспокойно цитировал как пример особого, «питерского» произношения, гумилевские:
И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.
В этих коридорах вывешивалась очередная стенгазета, и помню, как весной сорок третьего года на одном из ее листов была наклеена телеграмма: МОСКВА ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР 25 ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ МОЙ МАЛЬЧИК ЕВГЕНИЙ ПОЛЯКОВ УБИТ МАМА. И тут же навсегда запомнившиеся, пусть и не вполне умелые, строки его стихов:
Если я останусь в живых
И сохраню все, что намечал,
То я от капель дождевых
Спать не буду по ночам.
Это потом Петр Хорьков напишет «домой», в институт, из Берлина: «Я чувствую себя, как Чрезвычайный и Полномочный Посол Дома Герцена на величайшем и неповторимом мировом торжестве».
А ведь Литинститут и впрямь, пожалуй, имел право «представительства» там! Его питомцы воевали и под Москвой, и в блокадном Ленинграде, и в пылавшем Сталинграде, и в партизанах у легендарного Ковпака. Ходили в разведку и в штыки, рыли окопы и взрывали мосты, да и «по специальности» трудились: повстречавшись в Карелии во фронтовой редакции аж с несколькими однокашниками, кто-то радостно воскликнул: «Ну, кажется, полный филиал Литинститута».