Хотя трудно, да, пожалуй, и вовсе невозможно провести систематическое сравнение полученных в двадцатых годах XX века результатов с данными опросов начала века, всё же совсем проигнорировать эту процедуру было бы неверно. Отметим следующее. Уровень вовлеченности мужчин в нелегитимные сексуальные отношения остался в целом неизменным, тогда как у женщин - возрос в 4—5 раз. Фиксируется снижение возрастной границы дебютных сексуальных контактов, соответственно видоизменяется шкала мотивов, в частности, в эти годы значительное место у обоих полов занимает «любопытство» (вуайеризм). Стабильным остается преобладание у молодых людей (независимо от пола) «промискуитетных» связей. Совокупность полученных эмпирических свидетельств указывает на явные признаки отхода от центрирования сексуальности на матримониальном поведении.
Теоретическая интерпретация собранного исследователями двадцатых годов эмпирического материала оказалась для них непосильной задачей. Им не удалось корректно установить основные эмпирические зависимости, а тем более «вписать» подмеченные поведенческие новации в конкретно-исторический и общекультурный контекст. И всё же массовые опросы убедительно опровергали бытовавшие мнения о «невообразимой вакханалии»; в то же время они и не содействовали обоснованию ориентиров на «новые, красивые, здоровые отношения». Больше того, полнокровное понимание происходящих трансформаций эроса оказалось не по плечу даже европейски образованным общественным деятелям (Н. Бухарин, Н. Крупская, Е. Преображенский, С. Смидович, А. Сольц и др.), которых трудно заподозрить в консерватизме и зашоренности. Камень преткновения — выработка нетривиального критерия моральности сексуальной интеракции полов. Для подтверждения этой мысли, пожалуй, достаточно привести несколько выдержек из текстов А. Луначарского. «Я думаю, — писал он, — что в области пола мы должны говорить не о морали, а о свободе, и в ответ на джентльменские заявления, что это смердяковщина, мы должны говорить, что свободе разнузданного человека мы противопоставляем коммунистическое просвещение» (Луначарский 1923: 136). Красивый пассаж, не правда ли, но, к сожалению, трудно поддающийся интерпретации. Впрочем, дело не совсем безнадежно. Свобода на основе «коммунистического просвещения» — это, по-видимому, не отбрасывание морали, а лишь особое ее понимание: открытость, многообразие сексуальных практик и равная интернальная ответственность мужчин и женщин. Луначарский и в дальнейшем неоднократно выступал против опошления частью молодых людей любовного чувства, низведения его до уровня физиологической разрядки, ассоциирования душевных переживаний с «телячьими нежностями». Приравнивание любви к «пустякам» приводит, по словам наркома просвещения, с одной стороны, к аскетизму, неправомерному пренебрежению ею, «а с другой стороны, получается такое отношение: “почему бы не пошалить?” Теряется отношение к любви как к акту торжественному, как к вещи необычайной важности и необычайной радости» (Луначарский 1927: 72).
Полагаем, что поливалентность и фовизм поиска нравственного критерия эротики в социально «бурлящем» обществе наилучшим образом прорисовывается при столкновении полярных точек зрения. Наиболее показательны в этом отношении позиции, отстаивавшиеся А. Коллонтай и А. Залкиндом.