И еще несколько важных новшеств кодекса начала XX века. Здесь, во-первых, статья о прелюбодеянии оказалась в разделе семейных преступлений; во-вторых, хотя и сохранилось положение о привлечении к уголовной ответственности акторов сексуальной интеракции, не состаявших в браке, однако наказание предельно смягчалось: лишь при неординарных обстоятельствах предусматривался арест обоих партнеров, в то время как согласно предшествующему кодексу прелюбодеям грозило помещение в монастырь или продолжительное тюремное заключение. Помимо того, была декриминализирована зоофилия.
На обсуждении проекта нового уложения, несомненно, сказалось как знание и адаптация дискутантами лучших образцов европейского законодательства, так и пермиссивные установки большинства либерально настроенных российских юристов и врачей (В. Набоков, Ип. Тарновский, П. Ганнушкин и др.) относительно всей композиции сексуальных практик. Именно поэтому не могу согласиться с американским историком Л. Энгельштейн, которая, будучи типичной евроцентристкой и феминистской, при анализе состояния сексуальности в России обсуждаемого хронологического периода оценила это состояние как малоподвижное, заскорузлое и чуть ли не «крепостническое» (см.: Энгельштейн 1996: 259). Предвзятость удивительная. Следующий эпизод, на мой взгляд, позволяет говорить о многослойности в то время точек зрения и мнений деятелей медицины и права разных стран.
На V Международном съезде криминальной антропологии (Амстердам, 1901 г.) с одним из докладов «Положение ураниста в обществе» выступил представитель Италии — доктор Алетрино.
Прежде чем дать слово оратору, председательствующий заметил, что бюро съезда просило представителей прессы, во избежание распространения в «большой публике» сведений об этом щекотливом вопросе, не печатать в газетах отчет о предстоящем выступлении.
По словам итальянского медика, урнинги (или ураны) не суть дегенераты и потому не должны причисляться к ненормальным людям. Задаваясь вопросом, почему перверсии внушают многим отвращение, докладчик предположил: скорее всего, одна из причин этого — общераспространенное, но ложное убеждение, будто бы деторождение — единственная цель сексуальных отношений между лицами разного пола. По убеждению этого врача, такой взгляд ошибочен и не выдерживает критики. Опираясь на данную гипотезу, докладчик обратился к научному сообществу с предложением признать за урнингами право на существование, наряду с прочими «нормальными» людьми. Согласно свидетельству П. Тарновской, участвовавшей в заседаниях конгресса, само выступление было встречено с недоумением и молчанием. В целом все возражения делегатов сводились к тому, что уранисты люди ненормальные, с извращенным половым чувством, считающимся одним из признаков вырождения; а посему у всех уравновешенных людей эти акторы могут вызывать лишь чувство гадливости и отвращения (см.: Тарновская 1901: 871—879, 925—933).
Большая терпимость к гомосексуалам отмечалась в России. Годом позже вышеупомянутый российский правовед открыто обозначил свою позицию «<...> с точки зрения юридической, не только принципиально, но и практически, вопрос о наказуемости мужеложества добровольного, между взрослыми, — должен быть решен отрицательно» (Набоков 1904: 145). Разумеется, наряду с таким взглядом в нашем отечестве были распространены и другие: «Как бы то ни было, — замечал, например, венедерматолог В. М. Тарновский, — но в случаях приобретенной педерастии наказание имеет основание» (Тарновский 1885: 76).
Еще одним «вечным» явлением, занимавшим умы врачей и юристов как Западной Европы, так и России, была проституция.Эта проблема, по словам серьезного российского исследователя данной сексуальной практики — М. Кузнецова, оставалась в конце XIX века далеко не решенной (см.: Кузнецов 1871:1). Трудности, надо сказать, начинаются уже с определения самого понятия (см.: Голосенко, Голод 1998: 12—14).
Под проституцией {лат. prostiture, выставляться публично), начиная с французского врача А. Паран-Дюшатле, опубликовавшего в 1836 году первую научную работу на обсуждаемую тему (см.: Parent-Duchatelet 1836), понимается такая форма внебрачных сексуальных отношений, которая не основывается на личной склонности или чувственном влечении, при этом для одной из сторон (как правило, женщины) главным стимулом является заработок. Иногда акценты смещаются. Например, современный немецкий справочник дает такую дефиницию: «Проституция — сексуальная связь за плату. Тем самым половой акт сводится к чисто телесному процессу между партнерами, лишенному духовности» (JJZZ 1982: 175). Обратим внимание на следующее: во-первых, между двумя частями определения стоит будто бы невинная синтаксическая конструкция «тем самым», которая на самом деле вносит неопределенность; во-вторых, нет и намека на внебрачный статус сексуальной связи. И то и другое оборачивается двусмысленностью: если проституцией обозначить все сексуальные контакты, сопровождающиеся материальным вознаграждением женщины, то, по меткому замечанию американского сексолога А. Кинзи, невозможно будет отличить ее от супружеского эроса, поскольку любой муж время от времени преподносит партнерше подарки (или, по меньшей мере, заработок) (см.: Kinsey 1948: 175—177). Строго говоря, хотя обе характеристики важны, всё же определяющая — мера духовно-эмоциональной вовлеченности. Только в этом случае «вознаграждение» приобретает дифференцирующее значение. Проститутка, согласимся с В. М. Тарновским, всегда готова продать «свои ласки первому предлагающему цену», в отличие от нее страстная женщина часто меняет свои привязанности, «но всегда искренне, без обмана и расчета на выгоду» (Тарновский 1888:137). Иначе говоря, для первой половой акт — средство (sex as means), для второй — цель (sex as an end).