Я увидел прямоугольник света, падающий на пол из комнаты Силиных. Согнувшись над корзиной, в коридоре стоял Федор Иванович. Он что-то искал, загораживая проход. Вот уже два года Федор Иванович работал в артели, где шили солдатские сидора. Он «переквалифицировался» и теперь ремонтировал швейные машинки.
— Посторонитесь, — сказал я, отводя руку с чайником. — Как бы не ошпарить вас.
— A-а… — Федор Иванович посторонился. — Чайком побаловаться решил?
— Холодно, — сказал я.
— Холодно, — согласился Федор Иванович. — Значит, последний день сегодня?
— Завтра утром, — ответил я.
— А мне двенадцатого.
— Вас тоже? — удивился я.
— Забрали. — Федор Иванович вздохнул. — Но в нестроевые. Наверное, в тылу оставят. А если пошлют, то в трофейную команду или в кашевары.
— Какой из тебя кашевар? — воскликнула Клавдия Васильевна, появляясь в дверях. — Ты варил хоть когда-нибудь кашу-то?
— Кашу сварить — нехитрое дело, — отозвался Федор Иванович. Он стоял в проходе, держа в руках старые ботинки. Одет Силин был тепло — в душегрейку и ватные брюки. Все это сшила ему жена. Клавдия Васильевна работала в той же, что и муж, артели, но только на дому.
— Нехитрое? — спросила Клавдия Васильевна. — Это только кажется так. Хорошую кашу сварить — не нож наточить.
— Э-эх, — вздохнул Федор Иванович. — Когда-то теперь придется поточить их? Да и придется ли? Теперь люди все сами правят — и ножи, и ножницы, и бритвы. После войны нашему брату, точильщику, много работы будет, потому что правильно наточить нож — наука. А насчет каши, — Федор Иванович обернулся к жене, — не беспокойся, сумею. Сейчас концентраты в ходу. С ними никакой возни: размял, залил водой и крути поварешкой.
— Не возьмут тебя в кашевары, — сказала Клавдия Васильевна. — У тебя к этому никакого таланта.
Была она такой маленькой и худенькой, что, стоя в дверях, совсем не застила свет. Федор Иванович похудел, как, впрочем, похудели почти все в нашей квартире, а его жена не изменилась: ей, видимо, некуда было худеть. Насколько я помнил, Клавдия Васильевна всегда довольствовалась малым, всегда отдавала лучшие куски мужу.
— Вот обувку ищу, — пояснил Федор Иванович. — Жалко в хороших-то идти — все равно пропадут. — Он осмотрел ботинки, которые держал в руках, и добавил: — Сойдут! Набойки набью, косячки прилажу — как раз на неделю хватит. А там обуют. Башмаки с обмотками выдадут или сапоги… Как полагаешь, что лучше — башмаки с обмотками или сапоги?
— Конечно, сапоги!
— А я полагаю — башмаки с обмотками. В них теплее.
— Зато в сапогах красивее.
— Это мне ни к чему, — сказал Федор Иванович. — Мне лишь бы тепло было да курева побольше.
Клавдия Васильевна улыбнулась.
— Кому что, а моему дымоеду — курево. Будет тебе курево, отец. Там, я слышала, пачку махорки на день выдают
— Этого мне мало, — возразил Федор Иванович.
— Больно ты хитрый! У других и того нет, а ты — мало.
Открылась дверь, осветив на несколько секунд другую часть коридора. Ковыряя спичкой в зубах, к нам подошел Никодим Петрович. От него вкусно пахло. За два с половиной года он раздобрел. Мышцы налились жирком, щеки округлились, под ремнем топорщился животик.
— Про что речь? — спросил Никодим Петрович.
— Про курево, — сказал Федор Иванович.
Никодим Петрович достал металлический портсигар, на внутренних стенках которого лежали под резинками, тесно прижавшись друг к другу, толстые папиросины, протянул его Федору Ивановичу.
— Угощайтесь.
— Благодарствую. — Федор Иванович осторожно извлек папиросу, помял ее в пальцах. — Благодарствую. Давно не курил такие. — Он достал коробок, тряхнул им, проверяя, есть ли в нем спички, и спросил, не глядя на Никодима Петровича: — Вам такие по пайку выдают?
Запустив под ремень пальцы, Никодим Петрович расправил на гимнастерке складки, снисходительно улыбнулся.
— Это генеральские. Мне другие положены — похуже. Но не имей, как говорится, два брата, а имей два блата. Блат в наши дни — великое дело.
Меня возмутило это:
— На одном блате долго не проживешь. Блат — это омерзительно!
Никодим Петрович усмехнулся:
— Молоды вы еще, поэтому и рассуждаете так. Я уже десять лет агентом работаю и знаю: блат — это все.
Меня уже давно удивляло, что Никодим Петрович не в армии, и я сказал:
— Значит, по блату и от фронта отвертеться можно?