Дядя Ваня придал лицу выражение скуки и, не глядя на Веру, пожаловался:
Вера рассмеялась и ответила:
Дядя Ваня скривил рот, рванул гармонь и отбарабанил:
Вера закусила губу, скользнула взглядом по окнам и пропела с лукавым видом:
Дядя Ваня похлопал глазами. Не найдя подходящей припевки, пробормотал с обескураженным видом:
Вера прошлась вокруг него павушкой, помахивая платочком, и, торжествуя, воскликнула:
Вокруг собирались люди. Появился Гришка. Галка притоптывала в такт частушкам ногой, перебирая пальцами косу. Бабушка улыбалась, стоя у окна. Лидино лицо выражало только любопытство — то, которое возникает, когда ждут чего-то особенного. Я наклонился к Лиде, спросил шепотом:
— Нравится?
— А тебе?
— Очень!
— Значит, у нас разные вкусы.
«Разные? — испугался я. — Как это так — разные?» Взглянул на улыбающихся людей и подумал, что у меня хороший вкус, что Лида просто оригинальничает.
Дядя Ваня медленно перебирал лады. Теперь по двору плыла тоскливая мелодия. Глаза у дяди Вани были полузакрыты, он, казалось, весь ушел в себя.
Ветер разметал облака. Над нашими головами было чистое небо. На земле валялись чьи-то тетради. Ветер переворачивал листы с кляксами, с красными галочками на полях. Дядя Ваня продолжал играть, припадая ухом к гармони. Казалось, он слушает ее нутро, казалось, гармонь поверяет ему то, что не хочет сказать другим. Этот грубый человек вдруг предстал передо мной совсем другим — тоскующим, ожидающим чего-то. В моей голове рождались мысли о том, что мир сложен, не все в нем так просто, как это кажется, человеческие отношения — ребус, который не всегда удается разгадать.
Гармошка сделала последний вздох, и дядя Ваня снова превратился в прежнего дядю Ваню, которого я терпеть не мог. Обернувшись к Вере, он сказал:
— Пошли, что ли?
— Куда?
— На кудыкину гору! В гости — куда же еще?
— Прямо сейчас?
— Ну.
— Может, поешь сперва? — Вера подняла на мужа глаза. — Я картошки нажарила.
— У сеструхи поедим. Там и обмоем гармонь.
— Обмыл уже. Хватит!
— Кому хватит, а кому нет. — Дядя Ваня повернулся и пошел к воротам. Вера вздохнула, одернула платье и двинулась следом.
Когда они скрылись с глаз, из окна высунулась Клавдия Васильевна и проговорила плачущим голосом:
— Господи, господи!.. Только сейчас выступление по радио было: война началась…
Был полдень 22 июня 1941 года…
Дядя Ваня пустил пальцы по клавишам, и комната наполнилась мелодией песни, которую мы пели на фронте, во время передышек, которую часто передавали по радио. Мы слушали песню молча, подперев руками отяжелевшие от вина головы. Потом стали подпевать.
— …и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь, — выводил дядя Ваня.
На тарелках лежали остатки колбасы, разломленные картофелины. Клавдия Васильевна тихо плакала, прикладывая к глазам платок. Я украдкой посматривал на Веру и дядю Ваню, замечал их взгляды, обращенные друг на друга, взгляды, в которых была любовь, и с каждой минутой все уверенней думал, что эти люди теперь будут вспоминать свою прежнюю жизнь как дурной сон, а может, и вовсе не будут вспоминать ее, потому что их новая жизнь затмит все плохое. Мне очень хотелось этого, и я верил, что так будет.
Все это время я продолжал думать о Лиде и Галке, сравнивал их. Иногда мне хотелось немедленно увидеть Лиду, иногда Галку. Я чувствовал: сегодня что-то произойдет, и это определит мое отношение к ним. «Если встречу сейчас Лиду, — решил я, — то попрошу у нее прощения, напомню, что она обещала стать моей женой».