Загутарились казаки — спор идет. Друг другу доказывают. На меня никто уже внимания не обращает, словно не из-за моей персоны сыр-бор разгорелся. Кондратьевич на скамейке елозил, лоб напрягал в думах. И наконец не выдержал.
— Слухай сюда, мальцы! — крикнул он дребезжащим голосом. — К Давыдовым его определить надоть.
Громыхнул сход — чуть стекла не лопнули. Василий Иванович от возбуждения пол деревяшкой дубасил. Обладатель кубанки с красным верхом по ляжкам себя молотил приседая. Председатель рот ладошкой прикрыл.
— Цыц, поганцы! — Кондратьевич клюку промеж ног в пол всадил. — Я сурьезно!
— Знаем, что не шуткуешь, — сказал, отсмеявшись, председатель. — Но уж больно ты печешься о Давыдовой Анютке… Часом, она не сродственница тебе?
Затих сход в ожидании. Подались вперед казаки — что-то Кондратьевич скажет. А он моргать стал, приоткрыв рот: два зуба видны, а посреди них розовые, как у младенца, десны.
— Скалитесь, поганцы? — прошамкал дед.
— Не смеемся, — сказал председатель. — Весь хутор давно балакает, что Давыдова Анютка, извиняюсь, сродственница тебе.
— Внучка, — уточнил обладатель кубанки.
Василий Иванович кивнул молча.
— Мало ли що балакають, — слабо возразил Кондратьевич. — Это ишо доказать надоть.
— А что доказывать-то? — Председатель усмехнулся. — Я еще хлопчиком про твои дела слышал.
— И я, — сказал Василий Иванович.
— Вруть, — бормотнул Кондратьевич.
— Врут? — Председатель изогнул бровь. — Так Анютка ж похожа на тебя, как и мать еённая, Дарья.
— Факт, — сказал обладатель кубанки.
Кондратьевич высморкался, утерся рукавом.
— Каюсь — внучка мне она. За этот грех я столь горя принял — другому не померещится… Бабка Анюткина отчего померла?
— Отчего?
— Забил до смерти супротивник мой, Дарьин батька невзаправдашний. Как узнал, что у нас с Груней любовь, так и стал лютовать. — Кондратьевич снова шумно сморкнулся.
— А ты чего ж дозволял?
— Я? — Кондратьевич встрепенулся. — Да я с ним каждый божий день бился. За это нас пороли при всем народе. А мы все одно бились. Чуть не покалечили друг дружку. Вот, — Кондратьевич задрал рукав и показал шрам, — ножом меня полоснул, вражина. Я опосля отыгрался. Пять дён он красными соплями сморкался. Но все ж, хоть и допытывался атаман, никто из нас ничего не сказал. Так что удивление мне, что раскрылось это.
— Шила в мешке не утаишь, — сказал председатель.
— Ох-ох-ох! — отозвался Кондратьевич. По его лицу бродили воспоминания. Старческие, потускневшие глаза осветились изнутри. — Для меня Дарьюшка и Анютка теперь всё, — пробормотал он. — Один остался. Старуху похоронил, а сыны головы на фронте скинули.
Сход сочувственно помолчал.
— Лучшей хвартиры, чем у Давыдовых, москвичу не найтить, — убежденно проговорил Кондратьевич, отрешившись от своих дум. — Верно гутарю, казаки?
Сход нестройно поддакнул.
«Без меня меня женили». — Я усмехнулся про себя.
7
Проводить меня вызвался Кондратьевич. Пока мы шли, я все допытывался, все расспрашивал, какая она, его внучка.
— Девка как девка, — шамкал Кондратьевич.
Шел он медленно, с трудом переставляя ноги, тыча клюкой в маслянистую, вязкую грязь. В груди у него что-то хрипело и булькало, по щекам, запутываясь в бороде, катились крупные слезы. Он часто останавливался, собирал их большим клетчатым платком. «Кондратьевич, должно быть, очень старый», — решил я и спросил: