— Сколько вам лет, дедушка?
— Много, — прошамкал Кондратьевич. — Я ишо при Лександре-царе действительную отбывал.
«За восемьдесят ему», — прикинул я и взял деда за локоток.
— Сам, — сказал Кондратьевич и отвел локоть.
До хаты Давыдовых мы добирались долго. Я видел приникшие к окнам лица и думал: «Пускай смотрят! В таком пальто где хочешь показаться можно». Я уже не жалел о шинели.
Облака разошлись. На небе образовалось голубое озерцо, по которому плыл солнечный диск. Похрюкивали поросята, кудахтали куры, важной поступью проходили гуси. Когда мы приближались к ним, они вытягивали шеи и угрожающе шипели.
— Кыш, кыш! — сказал Кондратьевич и отогнал клюкой настырного гусака.
Хата Давыдовых оказалась маленькой, с двумя окнами на фасаде, но уютной, чисто выбеленной. Засохшие виноградные лозы обвивали крыльцо с чуть покосившимися ступеньками. В палисаднике разгуливали куры, подбирая опавшие семена. Пахло парным молоком и борщом.
— Постояльца привел, — прошамкал Кондратьевич.
Хороша Давыдова Анюта — лучше не придумаешь.
Бежит по груди коса. Чуть впалые щеки смуглый румянец опалил. Нос с горбинкой, рот несколько великоватый, но строго очерченный, глаза — плошки. Жаль только, что молоденькая. Лет шестнадцать ей, наверное, не больше. Угловата. Но через год ее и не узнаешь.
Анюта бросила на меня взгляд-дичок. «Детский сад», — подумал я и почему-то огорчился.
— Молочка, деда? — спросила Анюта.
— Принеси, милушка. — Кондратьевич, кряхтя, опустился на стул с высокой изогнутой спинкой.
Анюта вышла. Я осмотрелся. Комната как комната. На выбеленных стенах проступает синь. Земляной пол устлан домоткаными половиками. Промеж окон висит зеркало в черной деревянной оправе. Ничего лишнего — стол, четыре стула, сундук с выпуклой крышкой, кровать с подзором.
На столе, накрытом старенькой клеенкой, лежала горка подсолнуха. Девочка лет десяти, с тоненькими, в палец, косичками лузгала семечки. Веером летела в расправленный подол пахучая шелуха. Без продыха бросала девочка зерна в малиново-сочный рот. Зубы — белые, ровные — работали как маленькие жернова. «Вот это да, — позавидовал я. — У меня так не получится», — и улыбнулся девочке. Она спокойно встретила мой взгляд. Было в нем что-то такое, что я поспешно отвел глаза.
— Балуешься? — спросил Кондратьевич.
— Ага.
— А мамка игде?
Девочка вытерла ладонью рот.
— До тетки Василисы побегла.
— Чего?
— Про то Анюта скажеть. — Девочка показала взглядом на Анюту, которая появилась в дверях, держа в руке покрытую испариной крынку.
— Про что спрос, деда?
— Чего мамка к крестной побегла?
— Тю! — удивилась Анюта. — Неужто не догадываетесь?
— Серафим? — Кондратьевич шелохнул лохматой бровью.
Анюта кивнула.
Девочка перестала лузгать. В ее глазах появилось любопытство.
— Опять? — спросил Кондратьевич.
— Сегодня девятый день, как уехал. А обещал еще в прошлый четверг вернуться.
— Вернется! — прошамкал Кондратьевич. — Сейчас он никуда не денется. — Дед помолчал. — Хошь Василиса и крестная тебе, но дура. Нешто можно такому, как Серафим, доверять? Наспекулируеть денег, приблудный, и уедеть в этот… как его?
— В Моршанск?
— Во-во! — Кондратьевич кивнул. — Не пондравился он мне с первого раза.
— Мне тоже, — сказала Анюта.
— Глаза выплачет с ним Василиса. — Кондратьевич постучал клюкой. — Прогнала бы его — и дело с концом!
— Мама ей то же самое советует, — сказала Анюта.
— Правильно советует. — Кондратьевич посмотрел на меня. — Далече этот Моршанск от Москвы?
— Ближе, чем Кубань, — ответил я.
Кондратьевич поднес палец к ноздре.
— Деда! — В Анютином голосе было осуждение.
Кондратьевич виновато моргнул.
— Перебаламутился народ. Все едуть и едуть сюды. И чего едуть?
Мне почудился в его словах намек. «Затащил, старый черт, и срамит», — рассердился я и покраснел.
Придерживая руками подол с шелухой, девочка куда-то ушла. Анюта принесла два стакана литого стекла и, зацепив мизинцем коричневую пенку, стала разливать молоко.
— Пенку ему кинь, — прошамкал Кондратьевич. — Он в своей Москве, поди, не едал такую-то.
Анюта бросила на меня взгляд. Это был не прежний взгляд-дичок, а горячее любопытство.