— Дарья Игнатьевна. А по-правильному — Тимофеевна. — Она обернулась к Кондратьевичу и проговорила с мягким укором: — Объявился, старый греховодник? Весь хутор шумит — Тимофей Кондратьевич дочку признал.
— Правда? — воскликнула Анюта.
Кондратьевич мигнул:
— Не серчай, Дарьюшка. Так уж получилось.
— Хорошо получилось, — быстро сказала Анюта.
— Может, хорошо, а может, нет, — рассудительно проговорила Дарья Игнатьевна.
— Хорошо, — повторила Анюта.
Дарья Игнатьевна вздохнула.
Кондратьевич, видимо, чувствовал себя в новой роли не очень-то ладно. Он беспрестанно мигал и, топчась по комнате, сбивал половик, который то и дело поправляла Дарья Игнатьевна.
— Да сядь ты! — с досадой сказала она.
Кондратьевич послушно сел.
— К куме бегала? — спросил он после небольшой паузы.
— К ней.
— Все дурью мается?
Дарья Игнатьевна положила палец на щеку, повела головой:
— Аховый человек этот Серафим. Чует мое сердце — обманет он Василису!
— Я про то ж гутарю. — Кондратьевич завозился на стуле. Покуда он ишо не наспекулировался. А как наспекулируется — только пятки сверкнуть! Он ведь такой!
— Такой, — согласилась Дарья Игнатьевна. — А кума не верит. Все глаза выплакала, а не верит.
— Дура баба — вот и не верить! — рассердился Кондратьевич. — Я ишо когда гутарил — выселить его, а Егор Егорович резолюцию накладаеть: не имеем права. А народ мутить есть право? Валька Сорокина, баламутка, и та…
— У нее другое дело, — возразила Дарья Игнатьевна.
— Другое не другое, а ездить. — Кондратьевич плюнул на земляной пол, покосился на Дарью Игнатьевну, воровато накрыл плевок чириком.
— Деда! — Глаза у Анюты смеялись, хотя она старалась смотреть строго.
Кондратьевич сконфузился, вильнул взглядом.
Дарья Игнатьевна стала собирать на стол. Анюта помогала ей, делая все легко и быстро. Я не мог оторвать от нее глаз. Она видела это и смущалась.
На столе появились ложки, тарелки, миски, насыпанная в блюдечко крупная желтоватая соль. Анюта принесла пшеничный каравай с чуть отставшей поджаристой корочкой, прижала к вырезу на ситцевом, сильно полинявшем платье и стала резать хлеб большим ножом с деревянной ручкой. Дарья Игнатьевна поставила на стол чугунок, из которого валил пар, наполняя комнату борщовым ароматом.
— Сидайте!
Я поотнекивался, но сел. Борщ оказался хотя и постным, с фасолькой, но вкусным — намного вкусней базарного.
Я так и сказал хозяйке.
Дарья Игнатьевна зарделась от удовольствия, а Кондратьевич с гордостью произнес:
— Само собой — скусней. Не на продажу готовился — для себя. — Он сытно рыгнул и добавил: — Дарьюшка на весь хутор борщами славится. Ни у кого таких нет.
— Да будет тебе! — Дарья Игнатьевна слабо махнула рукой.
— Верно, верно, — сказала молчавшая доселе Анюта. — Наша мама мастерица по части борщей. У меня такие не получаются.
— Получатся, — бормотнул Кондратьевич.
Румянец на Анютиных щеках стал гуще, глаза уперлись в тарелку. Дарья Игнатьевна посмотрела на дочь, улыбнулась и, переведя взгляд на меня, спросила:
— Как же решил, молодой человек? Останешься или поедешь?
Остаться хотелось. Очень хотелось. Каждый день молочко, творожок. Заботливые люди. В перспективе — красивая жена. Разве это плохо? Разве я не заслужил этого? Я представил себе, какой фурор произвела бы в нашей квартире Анюта, как понравилась бы она матери.
Моя мать любила выразительные лица. Ей совсем не нравилась та девчонка, с которой я дружил и которая потом бросила меня. Мать говорила, что у неё самое банальное лицо. А я не соглашался. Я считал, что у моей девчонки очень даже симпатичная мордашка: вздернутый носик, чуть выпуклые глаза, веснушки. Она почему-то тщательно припудривала их. «Чудачка! — сказал ей я. — Сама не понимаешь, что тебя красит».
Девчонка рассердилась, обозвала меня дураком. Она решила, что я подшучиваю над ней. Мне стоило большого труда переубедить ее.
Еще совсем недавно я думал, что краше этой девчонки никого нет. А теперь — дудки! Теперь я понял, что такое настоящая красота. Такую, как Анюта, не каждый день встретишь.
Кондратьевич ухо ладошкой отогнул — ответа ждал. Анюта у окна стояла. Но не в окно глядела, а куда-то вбок. Дарья Игнатьевна повторила:
— Как же решил, молодой человек?
Несколько мгновений я колебался, а потом сказал:
— В Сочи съездить надо. Недели через две вернусь.
— Дела? — прошамкал Кондратьевич.