— Дела, — ответил я и подумал: «Конечно, дела: на море посмотреть надо».
— Возвращайся, — сказала Дарья Игнатьевна. — Тебе у нас неплохо будет. Ты, я слышала, с образованием. Анюте поможешь в техникум подготовиться. Она с каких пор техникумом бредит.
— Ах, оставьте, мама! — воскликнула Анюта.
«Когда-нибудь влипну с этим враньем», — предостерег себя я и, повернувшись к Анюте, спросил:
— В какой поступать хотите?
— В медицинский. — Анюта вскинула голову. Смотрела она на меня спокойно, с доверием.
— Давно я учился, — пробормотал я. — Позабыл почти все.
— Ничего. — Дарья Игнатьевна улыбнулась. — Вместе вспомните.
— Мама! — Анюта покраснела.
Я представил себе, как мы с Анютой сидим рядышком и при свете керосиновой лампы учим, учим, учим…
До войны мне не давалась только математика, а по остальным предметам я получал «хоры» и «отлы». Я не сомневался, что не опростоволосюсь перед Анютой: в госпиталях я много и охотно читал, чем приводил в умиление старушек библиотекарш, которые нахваливали меня во всех палатах и никак не хотели верить, что я недоучка.
После борща Дарья Игнатьевна принесла узвар — холодный, как вода в роднике. Я бухнул в борщ целый стручок красного перца, который до слез пронаждачил горло, и теперь с удовольствием потягивал узвар, чувствуя, как стихает бушующий в горле пожар. Анюта только пригубила стакан — сидела какая-то не такая, думала о чем-то.
— Заночуешь, молодой человек? — спросила Дарья Игнатьевна.
— Сегодня поеду, — ответил я.
— Твоя воля. — Дарья Игнатьевна кивнула.
8
До Сочи ходили два поезда — ростовский и московский. Оба поезда безбожно опаздывали, но, несмотря на это, пассажиры собирались на полустанке загодя. Расположившись на перроне, посыпанном крупным песком в мазутных пятнах, они терпеливо ждали, когда прозвенит колокол, возвещающий о прибытии поезда. При первом же ударе колокола пассажиры срывались с мест и, толкая друг друга, бросались к кассе, которая очень часто совсем не открывалась, и на черной доске тогда появлялась сделанная мелом надпись: «Свободных мест нет». Сперва осторожно, а потом все настойчивей и настойчивей пассажиры стучали в окошечко. На их стук никто не откликался. Возмущенные пассажиры возвращались к своим чемоданам, баулам, мешкам и начинали обсуждать с домочадцами, что им делать. После непродолжительного обсуждения одни отбывали восвояси, другие обступали плотным кольцом дежурного, совали ему какие-то справки, требуя отправить их в первую очередь, на что дежурный отвечал всегда одно и то же: «Местов нет, а вагоны, граждане, не резиновые». Наиболее тертые пассажиры, дождавшись поезда, подбегали к проводникам и, о чем-то пошептавшись с ними, скрывались в тамбуре, очень довольные своей сообразительностью.
Я появился на полустанке вечером, когда на перроне уже собралось человек двадцать. Пассажиры или сидели на чемоданах, большей частью деревянных, или бродили словно неприкаянные по скрипящему песку. Рубиновые точки цигарок с каждой минутой явственней проступали в быстро сгущающихся сумерках. Воздух наполняло неясное бормотание, из которого вырывались отдельные слова, произнесенные отчетливо и громко.
За день погода менялась несколько раз: то кружились снежинки, то брызгал дождичек, то выглядывало солнце, еще довольно жаркое, от которого в драповом пальто становилось душно, как в бане. А сейчас, как и сутки назад, дул южный ветер, и я, разгоряченный ходьбой, медленно брел по перрону, думая то о предстоящей встрече с морем, то об Егоре Егоровиче, то об Анюте. В моем воображении возникали картины одна красивей другой, жизнь казалась мне сплошным наслаждением, и я наивно предполагал, что теперь до самой смерти ничто не омрачит мое существование. Меня немного тревожил лишь разговор, который произошел у меня перед отъездом с Егором Егоровичем.
Я встретил его по дороге на полустанок. Егор Егорович посмотрел на мой скарб и спросил удивленно:
— Уезжаете?
— Уезжаю, — ответил я.
— Куда, если не секрет?
— В Сочи. На море посмотреть хочется.
На председателе колхоза была коротковатая стеганка, с трудом сходившаяся на его выпуклой, мускулистой груди, и армейская фуражка в потеках. Фуражка сидела на нем залихватски, обнажая тронутый сединой чуб.
— Та-ак, — сказал Егор Егорович и провел ладонью но щеке. — А я-то, грешным делом, думал… Лично я, извиняюсь, еще не побывал у моря, хотя живу от него всего с ничего: ночь в поезде, а по прямой еще ближе.