— Молодец!
Это происходило в сорок четвертом, в сентябре. А в октябре я снова на фронт покатил. Три месяца провоевал, пока в челюсть не садануло. Зубы мне вышибла пуля, и челюсть — пополам. Снова в госпиталь отчалил, в тыл. Зубы мне новые вставили, а челюсть срослась сама по себе. Закончил я войну в Прибалтике, под Либавой. За три дня до победного салюта прибыл туда с маршевой. Мы думали: не капитулирует курляндская группировка, драться будут фрицы не на жизнь, а на смерть, а они поняли, что хана, — и лапки вверх. Не все, конечно, капитулировали. Много разной сволочи укрылось в лесах и болотах, где вязко и топко, где хвойные лапы над наполненными черной водой ямами свисали, где даже в полдень тело покрывалось пупырышками. Там, в Прибалтике, и произошел последний в моей военной биографии бой — тот бой, после которого наградили меня орденом.
Храбро повоевали мы, и Родина щедро одарила нас. Через все мы прошли: через холод, голод, через кровь, и ничего — выдюжили. Теперь у нас другая жизнь начнется. Какая? Знаю, что хорошая, а какая — точно объяснить не могу. В этой жизни все будет — и любовь большая, и достаток. «А не демобилизуют?» — пугаю сам себя. Демобилизуют! Еще пять-десять минут, и я — вольная птица. Захочу, расслабленной походкой пройдусь, захочу, руки на скамейке раскину, на солнышке греясь. Только где оно, солнышко-то? Осень сейчас, октябрь. На небе тучи клубятся, и дождик брызжет — муторный, надоедливый дождик. А мне плевать на него: я — солдат! Я точно под таким дождем в окопе мокнул, чувствуя, как по телу прокатывается дрожь. Лоб в тот день, как «буржуйка», пылал, в суставах ломило, и нательная рубаха, от пота мокрая, к спине липла. Сержант Демушкин, командир нашего отделения, санинструктора привел, флегматичного мужика лет сорока пяти. Он пульс у меня пощупал и произнес неуверенно:
— Вроде бы ничего страшного.
— Ты ему температуру смерь, — протрубил Демушкин. — У него как пить дать градусы.
Санинструктор положил на мой лоб шершавую, в мозолях ладонь и пробормотал невнятно:
— Нету градусника. Последний разбили позавчера.
Командир отделения обозвал санинструктора нехорошим словом и тем же словом помянул санчасть, в которой то одного, то другого нет.
Санинструктор крякнул, но возражать не стал. Покопался в брезентовой сумке с красным крестом, извлек из нее четыре таблетки и сказал мне:
— Принимай по одной в течение всего дня. Может, полегчает.
Принял — полегчало. А вечером бой начался. Вечером пошли мы на немецкие укрепления, ощетинившиеся пушками и пулеметами. Много наших полегло в тот день: командир отделения, санинструктор и еще двадцать шесть человек. А меня не царапнуло…
Бабахает дверь. Солдат в летах, с прокуренными усами — тот, что погон поднял, булыжник у двери прилаживает. Только отошел — бабах!
— Ядрена корень! — Солдат возвращается и начинает скрести розовую плешь. Шапка-ушанка ему на глаза налезает.
— Сыми пружину-то! — советует кто-то.
— Верно.
Крепко держит стальная пружина дверь. Пыхтит солдат. Толпятся вокруг советчики. Один то предлагает, другой — это.
— Рви с гвоздем! — командует ефрейтор с маленькими, только начавшими отрастать усиками. Нос у него прямой, с тонкими вздрагивающими ноздрями, взгляд дерзкий. На лбу челочка — светлая, аккуратно подрезанная. Одет он знатно: в хромовые сапожки, в шинель из офицерского сукна. На таких, как этот ефрейтор, девки падки. В глубине души я завидую таким: им все достается легко, все само им в руки так и лезет.
— Рви! — гудит братва.
Раскачивает солдат гвоздь. Пальцами раскачивает — без клещей. За четыре военных года солдаты к любому делу привыкли, и гвоздь вытащить для них — тьфу!
Лежит на солдатской ладони гвоздь, здоровенный гвоздь — богатырь. Дверь как прорубь теперь — ныряй!
— Жми, братва, на демобилизацию — вторая дверь налево! — и ефрейтор срывает погон, аж сукно трещит.
Шлепается в лужу погон с красной поперечной лычкой, и в это время чей-то голос:
— Товарищ ефрейтор, подойдите. — В дверном проеме, словно картина в раме, капитан стоит; в серых глазах — лед.
Солдаты смолкают. Ефрейтор трогает кончиком языка усики, словно проверяет, на месте ли они, и спрашивает, сделав невинное лицо:
— Это вы мне?
— Вам, вам, товарищ ефрейтор!
— А я, между прочим, уже не ефрейтор. Я просто Зыбин Алексей Андреевич, одна тысяча девятьсот двадцать второго года рождения. Десять минут назад я еще подчинялся вам, а теперь — извините!
«Силен, — думаю, — словно гранатой жахнул!»