— На таганке быстренько сварю что-нибудь, воды согрею — побулькаешь мальца. Они любят. И себя обрядишь. Лихорадит, поди?.. Я живехонько…
Взял ведро, вышел на улицу.
Длинным кошмарным сном показался Ольге день, начиная с суматошного часа, когда Кученков стуком в окно увел Василия на заставу. И вот сейчас где-то в лесу, на неведомом ей перегоне, хотя и чужом, но все же в домашнем покое, она могла перебрать в памяти все безрадостные события дня. И она перебрала их по порядку, чтобы увериться, что не сон все это, а дурная действительность, что ей уже не вернуться в свою, утром впопыхах кинутую квартиру, не вести тихий, спокойный разговор с Васей и вообще уж не быть тому, что совсем недавно было. Случилось что-то очень, очень страшное. И она предчувствовала, что это еще не все, что должно произойти с нею, с Василием, со всеми нашими людьми, — самое горькое еще будет. Она не боялась своего теперешнего положения — пускай босая, раздетая, — и не за себя она волновалась. У нее появился сын. Сашко. Он ей стал дороже собственной жизни. Подумав так, она удивилась неведомо когда родившемуся в ней новому чувству — материнству. Ведь он был еще такой махонький, слабенький, жалконький, этот посапывающий комочек. Лежал рядышком… Как только дала грудь — поняла: роднее, дороже нет никого. А то, что повстречался им Иван Михайлович, путевой обходчик, это просто их счастье. Ольга сказала об этом и Сашку:
— Счастливый ты, малыш мой. Нашелся добрый дедушка. Может, и оклемаемся мы с тобой. И поедем к нашей бабушке. Тогда будет все хорошо-хорошо.
Вернулся Иван Михайлович. Спросил:
— Не спится? А надо бы соснуть, сразу бы отлегло. Вот пообедаем — усни. Варится там… Потом ты сама хозяйничать будешь. Хозяйство у бобыля нехитрое.
— Мне к свекрови надо, — задумчиво сказала Ольга. — В Смоленск.
— Что ж, давай езжай, — шутливо отозвался Иван Михайлович. — А не подумала, как ты поедешь такая? Нет, видно, придется пожить тут, покудова не поправишься… Как звать мальца-то?
— Сашкой.
— И ему в дорогу не того. Поживите. Картошка есть, молока надою — козлуха у меня заведена. Была бы жива Прохоровна, старуха моя, она обошлась бы поприветливей. В ту зиму схоронил. Да… А я, вишь, какой…
— Спасибо вам за все. Обидно, от поезда отстала.
— Э-э, мы с тобой еще не знаем — плохо это или хорошо. Разговаривал сегодня по телефону. Что там повсюду творится! Горюшка-то!.. Ой-её… Видно, всерьез лезет, проклятущий!..
Ольга, слушая старого обходчика, опять унеслась на погранзаставу, к Василию, и сердце сжалось, заныло.
— Пойду я — скоро поезд на Москву, — сказал Иван Михайлович все тем же ровным голосом.
— Он остановится?!
— За всю мою службу тут ни один не опнулся, милая.
Ольга безвольно опустилась на постель, закусила губу.
Было раннее тихое, будто и не военное, утро.
На железнодорожном полотне напротив будки путевого обходчика стояла небольшая дрезина, какие обычно гоняют ремонтные рабочие по ближним перегонам.
Торной тропкой от будки шли Ольга и Иван Михайлович. На Ольге по-прежнему была мужнина шинель. Полы распахнуты. Под нею виднелось синенькое платье, на ногах — полусапожки с резинками. Подарки Ивана Михайловича. В правой руке она несла плетенный из ивовых виц саквояж, в левой — жестяной чайник. Обходчик, словно заправский дедушка, держал на руках по всем правилам запеленатого Сашу.
Ольга оглядывалась, волновалась и, похоже, ничуть не радовалась, что покидала гостеприимную будку. Напротив. Если внимательно приглядеться, можно было заметить — она грустная. Да и почему бы немножко не взгрустнуть? Незнакомый, чужой старик приютил ее, уберег от беды, помог набраться сил, все эти дни, что жила она у него, был доброй, заботливой нянькой ее Саши и вот снарядил их в дорогу… Наверное, только родной отец еще мог быть таким.
У дрезины их ожидали две женщины из ремонтной бригады.
— Сюда, на скамеечку, усаживайся, — указала Ольге одна из них, та что постарше.
И когда Ольга села, Иван Михайлович велел ей застегнуть шинель и только потом подал ребенка.
— С ветерком погонят. Не застудится?
— Уж так хлопочете, Иван Михайлович! Мне даже неловко.
— Об чем разговор! — Обернулся к женщинам. — Бабоньки, вы уж подсобите ей в поезд-то устроиться. С ношей ведь.
Та, что постарше, успокоила:
— Разве мы не понимаем бабью долю, Михалыч?
Вторая, востроглазая, усмехнулась:
— В другой раз будем здесь — полный отчет дадим тебе.
Женщины взялись за ручки дрезины. Иван Михайлович совсем растерялся:
— Так… Оленька… Счастливо тебе. Лихом-то старого…