— Люди просят…
Он поперхнулся коротким горячим словом: «хлеба». В темноте кричала роженица. Сверху доносились беззаботные звуки «Марша Риего». Прогрохотал снаряд, как поезд по мосту. Не глядя на фельдфебеля, полковник ответил:
— Людей здесь нет, здесь солдаты. Можешь итти.
За мешками с песком, в плюшевых креслах дремлют дружинники. В полусне они судорожно сжимают раскаленные стволы винтовок. Иногда один вскакивает и стреляет в камни. По пустой площади, роняя язык, кружится плешивая собака. Нестерпимо жарко.
Люсиро спрашивает:
— Кто ответственный?
Ему показывают — Педрито. Это смуглый красивый подросток, похожий на цыганенка. Он спит в качалке под большим зеленом зонтиком.
— Зачем зря стреляете?
— Если не стрелять, они там зажиреют.
— Плюют они на ваши пули.
— Вот я тебе сейчас покажу, как они плюют…
Педрито выбежал на площадь. Он старательно целится. Выстрелить он не успел — винтовка выпала из рук, ноги расползлись: пуля попала в щеку.
На минуту все ожило: крики, выстрелы, звон стекла. И снова тихо. Бойцы отворачиваются друг от друга: в глазах злоба и стыд. Пронесли Педрито: вместо глаза — кровавая впадина. Глухой голос диктора: «На эстрамадурском фронте мы захватили две походных кухни»… Залихватские звуки марша. Духота.
— Все равно им крышка — у них хлеба нет!..
— Из Барселоны выслали две колонны…
— Скоро все кончится…
— Я в штабе был… Только это тайна, никому!.. Их снизу взорвут.
Сгибаясь под пулями, крадется боец; глаза его блестят, рот приоткрыт. Он шепчет:
— Взорвут? У меня там сынишка… Шесть лет ему.
Флоренсио в темной келье вспоминал свою молодость: зной степи, сухую растрескавшуюся землю, жужжание мух, мечты о Перу, о славе, о женщинах. Прожекторы впивались в развалины Алькасара; война казалась театром.
Люсиро развернул большую карту, Флоренсио замотал головой:
— Погоди! Все изменилось — они просят прислать им священника.
Люсиро развел руками:
— Доигрались! А мороженого они часом не просят?
— Брось шутки! Я только командир одной колонны. Но я говорил с командующим сектором. Я говорил с Мадридом. Если мы откажем, общественное мнение Европы возмутится. Ты думаешь, Толедо сейчас маленький провинциальный город? На нас смотрит вся Европа…
— Пошли ты Европу к чорту! А Мадриду надо сказать, чтобы вместо попа прислали авиацию — сотню бомб…
— Ты знаешь, Люсиро, кто ты? Фантазер, поэт, Дон-Кихот! Ты живешь в абстрактном мире. Они хотят причаститься, они накануне гибели, а ты говоришь «бомбы». Потом — если бомбы не разрушат подземелий, они бесцельны. А если разрушат…. Но мы обязаны спасти женщин. Даже если нам суждено погибнуть…
Ройо вышел на площадь; он с удовлетворением осматривает груду камней:
— Здорово мы их раздолбали!
Рядом фашистский лейтенант:
— Красная сволочь! Сын потаскухи!
Стрелять нельзя: перемирье. Ройо отвечает:
— Сам ты сын потаскухи и к тому же дурак!
Подошли другие дружинники. Лейтенант кричит:
— Бандиты! Мы за бога и за народ.
— Бога можешь себе оставить, а за народ мы.
— Врешь, мы! Подлецы — курят, а мы вторую неделю без табака…
Ройо молча вынимает пачку папирос. Лейтенант закуривает.
— Попа выписали? Значит, решили умирать?
— Скоро придут наши, тогда мы вам покажем.
— Жди второго пришествия!
— Ваши бегут, как зайцы.
— Враки! А ты почему бороду запустил? В рай хочется?
— Чем прикажешь бриться? Саблей?
Один дружинник вынимает из кармана пакет с ножиками для бритвы:
— Держи, собака! Побрейся перед смертью.
Лейтенант берет ножик и заботливо кладет его в карман.
— Скоро мы вам перережем шею.
Па площадь вышел священник. Одет он в штатское. Ройо хохочет:
— Отпустил им грехи?
Священник пугливо озирается и подымает дряблый кулак.
Лейтенант дает Ройо конверт:
— Жене полковника — она у вас, в городе.
Выстрел — перемирье кончено.
Флоренсио читает:
«Дорогая супруга! Я здоров и уповаю на господа…»
Кто-то спрашивает:
— Арестовать?
Флоренсио долго шагает по тесной келье.
— Отнеси письмо. Если они звери, мы обязаны быть благородными. Мы предадим суду полковника: он нарушил присягу. Я его сам расстреляю. Но жена… Женщина… Или ты забыл, что мы испанцы?
Ночью Флоренсио позволила: ранен Люсиро. Флоренсио пошел в госпиталь. Он глядел на горячечное лицо Люсиро и молча шевелил губами. Утром он сказал генералу: