После повести «Чем люди живы» – самая дельная повесть Савихина «Дед Софрон». Здесь живо обрисовано, как гибнет от пьянства добропорядочный мужик, после того как пожил в Петербурге на фабрике, как кулак Герасим опаивает сельский сход, чтобы отнять у деда Софрона последнюю полоску земли. Дед после того должен служить в пастухах и, обессилев, умирает у приютившего его доброго мужика Платона. В повести очень много подробностей, прямо схваченных из жизни, очень много трогательных сцен; но конец все портит. Нужно было, чтобы особая кара постигла Герасима. Он сгорел со всем своим домом и богатством, а изба Платона при этом пожаре осталась целою; и не то чтобы кто-нибудь поджог дом Герасима за кровную обиду – нет: сгорел он так, сам собою, в наказание за грехи. Дело не обошлось и без видений: Софрон перед смертью слышит тайный голос, его утешающий, а Платон видит Софрона во сне – с той же поучительной целью. Платон сажает березки на его могиле, а повесть оканчивается словами: «И лежали истлевшие дедовы кости в сырой земле под тяжелой гробовой доской. И хорошо было им; и если бы кто позвал их в деревню Ольховкину, не пошли бы!» Чего же лучше? Пусть Софроны страдают; зато потом как хорошо костям их! После указанных нами фактов мы, естественно, приходим к вопросам: возможно ли по отдельным, случайным заявлениям судить о требованиях и желаниях народа? Эти заявления народа так ли понимают наблюдатели и истолкователи народных стремлений, как их понимает народ? Не вносят ли они тут своих личных симпатий и при случае не заставляют ли, в силу барского авторитета, и народ высказываться в этом смысле? Наконец, возможно ли, сплошь и сряду, всем заявлениям народа придавать одинаковую цену и делать какие-либо выводы без всякой руководящей идеи, разумея под этою идеей не личные пристрастия, а общие начала образования и гуманности?
Если брать отдельные, рассеянные голоса, отдельные случаи и на них основывать всю силу доказательств, то можно приписывать народу что угодно. Даже многочисленные факты, взятые сырьем, еще ничего не доказывают. При известном настроении они могут принимать одинаковую форму, но содержание их может быть бесконечно различно. Где ручательство, что высказанное народом мнение – настоящее, действительное его мнение, что оно не высказано под влиянием случайных, посторонних обстоятельств, и что в другой раз, по тому же поводу, народ не выскажет противоположного мнения? Народная жизнь очень сложная: вместе с историческими осадками в ней являются и новые разнообразные наслоения; рядом с уважением к обычаю, к старине проскальзывают и новые требования жизни. Здесь идут и перекрещиваются волны всевозможных влияний: быт городской и фабричный, быт кустарей и чисто земледельческий, жизнь торговых путей и лесных окраин, горных и степных местностей – все кладет свою печать на взгляды, все предъявляет свои требования. К этому надо присоединить отношения между сословиями, между различными поколениями. О том же предмете крестьянин неодинаково будет говорить с духовным лицом, с купцом, с барином или чиновником и со своим братом. Но при сближении с тем или другим сословием могут меняться и его взгляды. Рознь поколений никогда не была так чувствительна, как ныне, потому что молодежь и старики развились под совершенно различными условиями. Прибавим ко всему этому, что крестьянское сословие всегда было более зависимое, что над ним более, чем над другими сословиями, обрушивался гнет внешних обстоятельств. Это также не могло не оставить следов во взглядах народа.
Как обманчивы могут быть суждения, составленные о народе под такими условиями, нетрудно иллюстрировать примерами. При старинном крепостном праве помещик не совсем без основания мог утверждать, что мужик любит барина, потому что он действительно называл барина батюшкою и оказывал ему всевозможные знаки преданности и уважения. Но у многих ли эти знаки преданности действительно выражали благодарность барину за его доброту или милости? Увы! Едва уничтожилось крепостное право, как народ выразил всеобщее недоверие к господам, даже к тем, которые радели о его пользе. То же отношение мы видим ныне к богатому купцу, к фабриканту, которых народ также называет кормильцами, милостивцами. В последнее время возникла славянофильская идея об особенном, идеальном смирении нашего народа – качество, которое ставилось ему в преимущество даже перед всеми народами мира, и чуть этим ратоборцам народного величия приходилось сталкиваться с действительной жизнью, как они же готовы были утверждать, что народ наш предан буйству, пьянству и главное – сохраняет самое упорное стремление при всяком удобном случае обойти барина. Новейшим примером обманчивых суждений о народе служит еще школьное дело. Сколько толковали у нас, что народ совершенно равнодушен к школе, что для обучения грамоте ему не нужно других книг, кроме букваря, часослова и псалтыри, – других учителей, кроме отставных солдат, спившихся с круга дьячков и черничек. Особенно к новой школе – доказывали многие (эти толки ныне опять возобновляются) – народ просто чувствует антипатию за ее новые методы, за гражданскую печать книг и простое, жизненное их содержание, за обхождение с учениками, чуждое колотушек и розог. И что же? Прошло несколько лет, и народ толпами валит в новую школу, где есть порядочный учитель. В харьковской воскресной школе до 300 учениц от 9 до 40 лет. В сельских школах, где места едва хватит на 50 человек, собирается иной раз до 100. Это мы узнаем из земских отчетов о московских, тверских школах. В настоящую минуту перед нами лежит только что вышедший отчет воронежского земства о школах воронежского уезда (под редакцией Ф. Щербины). Из него мы узнаем, что число учащихся за последние десять лет увеличилось в 120 проц. на школу, и всеобщая воинская повинность с ее льготами для грамотных тут не имела почти никакого влияния. Народ просто стал сознавать пользу грамоты и при этом увидел хорошие результаты от новой школы. Однако из отчета видно, что школы воронежского уезда еще довольно плохо обставлены: в книгах для чтения крайний недостаток, нет особых помещений для приходящих в школу издалека, и дети должны тащиться за несколько верст, часто голодные, без порядочной теплой одежды, в зимнюю вьюгу, по колена в снегу, в весеннюю и осеннюю распутицу, которые на юге продолжительнее, чем на севере. Притом при земледельческом быте Воронежской губернии здесь дети нужнее, чем в других местах, как помощники бедному крестьянину в сельских работах, которые раньше начинаются весною и дольше продолжаются осенью. Вот при каких условиях народ посещает школу… и после этого еще могут толковать, что он чуждается новой школы! Наблюдатели и просветители народа мало принимают в расчет указанные нами условия, при которых образуется и высказывается народное мнение. Они буквально понимают слова народа, тогда как у него есть свой язык, часто очень иносказательный. Говоря о вреде нового учения, крестьянин, особенно бездетный, часто боится только нового налога на школу или вторит кулаку, которому школа почему-либо кажется не с руки. Прося почитать чего-нибудь поучительного, он иногда разумеет житие святого (особенно если это старик, спасающий душу), а иногда историческую и даже сельскохозяйственную книгу или и повесть о том, как бедный батрак перехитрил богача-хозяина и влепил ему такой щелчок в нос, от которого свалился бы и бык. Просветитель, положим, дает ему книгу о том, как один ссыльный, по какому-то видению, ждет в гости Христа, и в то же время не прощает своему врагу, потому что от этого человека пострадали не только он, но и многие другие, – и как он все-таки под конец должен был усадить этого врага на почетное место, приготовленное для Христа. Мужик с благодарностью возвращает книгу и говорит: «Вот как нужно прощать обиды-то! А мы, окаянные, что делаем? – только гневим господа!» – и в подтверждение этого тут же, по уходе от барина, с приличною бранью дает тумака встретившемуся сопернику. Чем при чтении довольствуется народ, можно видеть из упомянутого выше воронежского отчета. В одном месте других книг нет, кроме азбук Паульсона и Ушинско-го, и грамотный крестьянин все-таки берет их из школы и вновь перечитывает; в другом месте единственная серье