Бабушка очень гордилась таким зятем, тем более, что кроме выдающегося успеха на службе, он довольно быстро разбогател. Вместе с Чихачевым, он был учредителем «Русского Общества Пароходства и Торговли» на Черном море; ездил в Англию заказывать и потом принимать заказанные для общества пароходы.
Когда позднее Н. А. Аркас был назначен главным командиром Черноморского флота и, вместе с тем, военным губернатором города Николаева, и навсегда распрощался с Петербургом, я был очень дружен с его двумя старшими сыновьями, Колей и Костей, которые были почти мои однолетки.
Из двух своих сыновей (Кузнецовских) от первого брака бабушка больше любила Всеволода Дмитриевича (дядю Всеву) и очень досадовала, что он принял службу в Петербурге.
Он и моя мать, как это было для всех ясно, считались ее любимцами. В связи с этим было и то, что мама и «дядя Всева» были особенно дружны.
Тотчас по окончании крымской кампании дядя Всеволод, овдовев, возвратился в Николаев, где получил в командование флотский экипаж.
Со своею крошкою, дочерью Нелли, он поселился не в доме бабушки, а на отдельной квартире, однако, каждый день навещал ее. Бабушка советовалась с ним о всех своих делах и была счастлива, что он навсегда разделался с Петербургом.
Впоследствии я узнал, что только по настоянию своей покойной жены, которая «не желала жить в провинции», он переехал в Петербург.
Жена его, Зинаида Михайловна, была польского, довольно аристократического происхождения, любила блеск и рассеянную жизнь. Это она заставила мужа принять первую попавшуюся должность офицера морского корпуса, которою он очень тяготился.
Она же переименовала свою дочь из Ольги в «Нелли», находя, что чисто русское имя, выбранное бабушкой, которая была ее крестной, недостаточно благозвучно. Имя «Нелли» так и привилось к девочке.
На письменном столе дяди Всеволода, в бархатной раме, стоял рисованный акварельный портрет молодой женщины, с острым овалом лица и пышно взбитыми на голове светлыми волосами. Одета она была в домашний бархатный «шугайчик», темно-зеленого цвета, отороченный собольим мхом. Глаза ее глядели как-то в сторону, так что ни цвета, ни выражения их нельзя было уловить. То был портрет Зинаиды Михайловны, которая, по словам знавших ее, в том числе и мамы, была не столько красива, сколько эффектна, особенно на вечерах в бальном платье.
Из слов мамы я понял, что она не принесла счастья дорогому дяде Всеве и что он даже, и после ее смерти, должен был выплачивать какие-то ее долги, так как она была «большая мотовка»…
Дядя Всева был страшный добряк, это сейчас же было видно по его лицу и по всем его повадкам.
Я сразу стал большим его приятелем, так как он полюбил меня и очень баловал.
Он постоянно брал меня с собою «прокатиться», даже когда ехал на службу, в свой экипаж, а ездил он туда аккуратно каждый день.
Я заранее знал час, когда он, «по дороге», подъедет к воротам на своих дрожках и тотчас же выбегал ему на встречу.
Он говорил: «ну, адъютант, садись»! и мы ехали дальше.
Я преважно шествовал за ним по казарменному двору и по длинным коридорам самой казармы.
Скоро меня вызнали не только все офицеры, откормленные боцманы, но почти и все матросы «дядиной команды». Они ласково отдавали мне честь, когда встречали вне казармы, и я вежливо раскланивался с ними.
На парадах, которые были каждое воскресенье, в праздники и царские дни на площади, у гауптвахты и Адмиралтейского Собора, я всегда любовался «молодцами 42-го флотского экипажа», потому что это «наши» т. е. дяди Всевы матросы.
Его самого я рад был видеть, по временам, верхом на рослом гнедом коне, покрытом барашковым черным чепраком, когда на больших смотрах он ехал впереди своего экипажа. Он казался мне тогда настоящим кавалеристом, хотя весь белый арабской крови «Алмаз», изображенный на портрете отца, со своим седоком, настоящим кавалеристом, был, конечно, эффектнее.
Сестра и я очень полюбили маленькую Нелли, которая была некрепкого здоровья, и часто навещали ее, что всегда оживляло и радовало дядю Всеволода.
Мама также нередко заезжала поглядеть, все ли там в порядке, а когда Нелли хворала, проводила там многие часы.
Дядя Всеволод имел особый дар привязывать к себе всякую детвору. Во дворе того дома, где была его квартира, был мальчик, Филька, лет двенадцати. Он повадился «услужать барину» и бегал за ним, как собачонка, после того как «барин» отнял его от отца, — дворника дома, который, когда напивался, беспощадно избивал его.