У него была взрослая дочь (он был давно вдовцом) Елена Александровна, которая была уже замужем за большим добряком, командиром какой-то шхуны, капитаном 2-го ранга Артюховым. Он был известен в городе своим всегда ровным, невозмутимо спокойным характером. Его мы видели каждое воскресенье у Александра Дмитриевича, но иногда по месяцам не видели с ним его жены. Это обозначало, что она «в ccope с отцом». Они часто, почти без причины, ссорились.
Мама, с которой Елена Александровна была довольно дружна, часто пеняла ей за ее неуживчивость. Мужа, безобидного и покладистого, она ни во что не ставила и распоряжалась им, как хотела, а со знакомыми у нее вечно выходили неприятности и «истории». Весь город знал, что Елена Александровна постоять за себя сумеет и что с нею нужно держать ухо востро.
Мы ее любили, с нами она была всегда ласкова и приветлива. Мама про нее говорила: «вся в папеньку».
Глава девятая
Второго своего сына, родного брата дяди Всеволода, Аполлона Дмитриевича Кузнецова, бабушка не одобряла за заглазную его женитьбу, пока он служил в Балтийском флоте. Он женился, вопреки ее желанию, на какой-то, неизвестной ей, особе и, притом, на шведке, протестантке.
Вскоре после окончания войны, он написал бабушке о том, что он меняет род службы и, желая жить «на глазах маменьки», хлопочет получить место губернского почтмейстера в г. Херсоне, который отстоит всего в шестидесяти верстах от Николаева. Это даст ему возможность часто навещать ее. Он просил и местного ее содействия. Переменить службу ему необходимо, так как семья его увеличивается и получаемых им средств уже не хватает.
Бабушка, в конце концов, одобрила этот проект и даже писала по этому поводу кому-то письма, которые диктовала маме.
В то время, при существовании почтовой гоньбы исключительно на лошадях, должность губернского почтмейстера считалась довольно видной и, почему-то, прибыльной.
Проездом в Херсон, несколько месяцев спустя, перебираясь на место нового служения, Аполлон Дмитриевич с семьею задержался некоторое время в Николаеве.
Он, с женою своею Грацией Петровной (у нее, как у протестантки, было несколько имен, но она настаивала на Грации, находя его наиболее благозвучным), поселились в доме бабушки, а дети (в то время их было трое: две дочери и сын), с их немкой бонной, разместились у нас.
Эти дети, и особенно старшая «Маня», года на три старше моей сестры, были поразительно красивы.
Когда обращали на это внимание и говорили об этом, Аполлон Дмитриевич торжествовал. Самодовольно улыбаясь, он неизменно заявлял: «от Аполлона и Грации разве могло быть иначе»?!
Сам он очень напоминал своего отца, с его тонкими чертами лица, и был действительно красив, пока не располнел и не обрюзг. Грация же Петровна выглядела пышащею здоровьем, с ярким цветом лица, привлекательной дамой. Но, почему-то, она любила говорить о слабости своих нервов, о мигренях и недомоганиях.
Мама и Надежда Павловна находили, что это с ее стороны «одно кривляние» и что этим она корчит из себя «светскую даму».
Мне Грация Петровна нравилась. Я с любопытством разглядывал ее и находил, что ее шуршащие шелковые платья, которые она часто сменяла, очень шли к ней. Ее пепельно-рыжеватая, очень пышная шевелюра также казалась мне верхом изящества.
Дети (Маня, Женя и Тося, уменьшительное от Платона) вносили массу оживления в наш домашний обиход. Они и пели и танцевали очень забавно, чему, по-видимому, их учили.
Бабушка, к которой их приводили очень разряженными и завитыми и которой они однажды демонстрировали все свои таланты, причем Грация Петровна подыгрывала им на рояле, не одобряла такого «кривляния», и после не раз говаривала: «нашли чему учить, совсем ученые обезьянки»!
В тайнике своей шестилетней души я с этим никак не мог согласиться. «Обезьянки» решительно завладели моим вниманием. Особенно очаровательною казалась мне старшая- «кузина Маня». Она держала себя совсем, как взрослая, в сознании своей неотразимой привлекательности.
Она, действительно, была, оставаясь и в зрелом возрасте, настоящею красавицей.
Я едва смел целовать ее, причем ужасно волновался и долго потом переживал эти минуты блаженства.
Мой однолеток Тося, с которым я очень сдружился, (при расставании мы обещали «писать письма» друг другу), возбуждал во мне, несмотря на мое восхищение его талантами, некоторое ревнивое чувство.
Рядом с ним я чувствовал себя и увальнем и уродом.
С их отъездом наш дом очень опустел. Я нацарапал Тосе (не без помощи сестры Ольги) одно, или два, письма, вскоре же после их отъезда в Херсон, не столько из дружбы к нему лично, сколько из-за тайного желания, чтобы «кузина Маня», которую в письме я уже храбро целовал, не забыла о моем существовании.