В первый раз я увидел Ваську, в отведенной ему каморке, покрытым двумя не то лошадиными попонами, не то одеялами; он лежал, его трясла лихорадка, он был очень худ и бледен.
История его была такова.
Он был кирьяковский, круглый сирота, был раньше во двор «на побегушках» и, когда объявили «волю», не имел куда деться. К тому же он подхватил где-то малярию и аккуратно, каждый день, его, по часам, трясла жестокая лихорадка.
Дядя Всеволод решил взять его к себе в город. Его начали лечить и, довольно скоро, поставили на ноги.
Вся служба Васьки, при дяде, состояла в том, что он чистил ему сапоги и платье и набивал ему трубку жуковым табаком, а когда дядя брал трубку, чтобы курить, чиркал «серник» (спичку) и подносил его к трубке, набитой табаком.
Остальная прислуга вся была женская, она и убирала комнаты.
Васька оказался очень живым и сообразительным малым.
Заметив, что я много читаю, забирая с собою книжку в сад, где он, почти всегда, был моим спутником, он выразил желание научиться грамоте. Я тотчас же, с гордостью, принялся за его обучение.
Каждый день являлся он ко мне с азбукой в руках и ученической тетрадкой и очень скоро достиг прекрасных результатов.
Менее чем в полгода он стал недурно читать по печатному и преуспел четко и довольно красиво вывести на своих тетрадках и книжках, которые я ему подарил: «Василия Шевченко».
Фамилия его была подлинно «Шевченко» и, познакомившись впоследствии с именем и судьбою знаменитого поэта Шевченко, я не прочь был горделиво допустить, что и друг моего детства, Васька, одного рода с бывшим также крепостным Тарасом Шевченко.
Склонности к поэзии «мой Шевченко», однако не обнаруживал никакой, если не считать поэтическим занятием ловлю щеглов и чижей, чему он меня научил, и еще страсти к голубиному спорту, которому, под его руководством, я одно время, с увлечением, предался.
Дядя Всеволод накупил мне голубей, в том числе великолепного «красного турмана», которых мы (с Васькой) поместили в пустовавшую ранее голубятню, над конюшней, и гоняли под вечер на диво всей дворне.
Смастерил он мне также великолепного бумажного змия, почти одного со мною роста, который мы «запускали» на длиннейшем шнуре так высоко, что, на своей высоте, он казался не больше почтового конверта.
Лазили мы с ним и на деревья есть шелковицу. В саду было два роскошных дерева, одно белой, другое красной шелковицы. Деревья были на самой границе сада, у «жидовской стены».
Взобравшись на любое из них, перед нами открывался весь «жидовский двор», где на куче слежавшейся золы черноглазые «жидовочки» и «жиденята» всегда сторожили наше появление на дереве, так как мы забавлялись тем, что бросали им пригоршни спелой шелковицы.
По зимам Васька мастерил в глубине сада снежную горку и мы с ним на узких санках, а не то и просто кубарем скатывались с нее. Но зимы в Николаеве стояли недолго, и снег довольно быстро таял.
Но, наряду с массой приятных минут и часов, прожитых мною, благодаря предприимчивой изобретательности Васьки, именно его предприимчивая непоседливость бывала источником и больших моих беспокойств и, даже, страданий.
Хотя у Васьки, — я отлично это знал, — не было в городе ни знакомых, ни родственников, куда бы он мог ходить, он отпрашивался каждое воскресенье и в праздники «погулять». Дядя Всеволод всегда отпускал его, но только строго наказывал, чтобы к четырем часам (время пробуждения дяди от послеобеденного сна) Васька с готовой для него трубкой был на месте.
Для меня не было секретом, куда именно устремляется Васька каждый праздник в определенный час. Он спешил на слободскую площадь, где происходили кулачные бои.
Глядел ли он только, или его тянуло принять в них участие, не знаю, но нередко он возвращался с опозданием.
Это приводило меня в отчаяние, так как дядя Всеволод просыпался, обыкновенно, минута в минуту и тотчас же из спальни раздавался его голос: «Васька, трубку»!
Я по часам следил за временем, выбегал на улицу поглядеть, не идет ли наконец Васька, и беспокойству моему не было предела. Мысленно я, даже, молился Богу, чтобы Васька поспел во время.
Чего я, собственно, боялся, не даю себе отчета.
Я мог бы, путем уморассуждений, легко прийти к заключению, что особенной беды не воспоследует.
Но уже одна мысль, что милый дядюха должен будет сердиться и покричать на Ваську, была для меня неприятна. Чаще всего случалось, что я по-пустому волновался.
В большинстве случаев, Васька умудрялся поспеть как раз во время, когда уже из дядиной спальни раздавался его голос: «Васька, трубку»!
Но раза три в зиму (кулачные бои бывали только поздней осенью и зимой) Васька, все-таки, значительно опоздал.
Тогда я спешно подавал дядюхе трубку с таким видом, будто отбиваю у Васьки эту честь.
Дядя, однако, скоро прозревал истину, и когда Васька, наконец, появлялся, прикрикивал на него.
Раз за слишком долгое опоздание дядя, бывшим у него в руках чубуком, даже поддал ему по заду, когда тот нагнулся, чтобы поднести зажженную спичку к трубке.
Васька не моргнул глазом и спичка у него не погасла.
Я после участливо допрашивал его: «больно досталось»?
— Какое больно, мазнул только! — обнадежил он меня.