Когда умер Никита Никитич Мазюкевич, его сменил, в качестве домашнего врача, Антон Доминикович Миштольд и мои заболевания стали еще более редки, хотя раз, помнится, мне почему-то ставили за ушами пьявки, для чего приходил «армянский человек», Иван Федорович, никогда мой беспощадный «стригун-цирюльник».
Когда мы с сестрой только что заболели корью, мама очень встревожилась, боясь осложнений.
Но «Доминикич» ее успокоил.
Болезнь протекла правильно без малейших осложнений и у меня об этом времени, как и вообще о всех моих заболеваниях, сохранилось самое отрадное, а на этот раз, почему-то, и очень яркое воспоминание.
«Сидеть в карантине», т. е. никуда не выходить из комнат, нам пришлось долго, но это не только не было для нас лишением, но, наоборот, казалось самым светлым оазисом и без того счастливого детства.
Мама и mademoiselle Сlotilde, оставившая на это время свои уроки в городов, были неотступно с нами, став буквально нашими пленницами.
Никто из родственников и знакомых, боясь заразы, к нам не ходил, мама тоже никуда не выезжала.
Дядю Всеволода мама также в дом не впускала, опасаясь, чтобы не заболела Нелли.
Он должен был довольствоваться тем, что раза два в день видел нас «через окно», подходя к окнам наших. спален, которые выходили в сад.
Всякое учение было отменено и никаких учителей мы не видели в течение шести недель.
Никто из сверстников и «кузин» к нам не приходили так что играть, бегать с нами и вообще всячески развлекать нас лежало на исключительной обязанности мамы и mademoiselle Clotilde, а иногда к нам присоединялась Матреша, по-прежнему, состоявшая нашей горничной.
В сумерки игра в прятки возобновлялась ежедневно и, хотя мы, с сестрой и Матрешей, прятались почти все в те же места, нас находили не сразу, приходилось «аукать».
Прятали также мамино кольцо, или наперсток, а спрятавший говорил: «горячо, холодно, горячо, холодно» и спрятанную вещь, наконец, находили.
Когда же зажигали огни, наступало полное блаженство.
Мама усаживалась в кресло и вышивала «a l'anglaise», или «en Richelieu», a mademoiselle Clotilde садилась посредине дивана, под лампу, раскрывала книжку и громко читала нам.
Так мы прослушали «Athala», «Paul et Virginie» и многое другое.
Сестра обыкновенно зарисовывала что-нибудь в альбом, который себе завела, а ничего не делал, если не считать за дело вообще непоседливость мою.
То я стремительно, и для нее вполне неожиданно, кидался к маме и тискал ее в своих объятиях, не давая ей вышивать, то забирался с ногами на диван и, стоя на коленях, раздувал вьющиеся волосики на затылке mademoiselle Clotilde, не смея поцеловать ее затылок, так как она не допускала никаких моих нежностей, то приставал и к сестре: растопыривал все пять пальцев, клал руку ей на альбом и говорил: «рисуй»!
Ни первая, ни вторая не сердились, хотя подчас соглашались, что я бываю «insupportable»[26], но я знал, что это говорится «любя».
Третья же, т. е. сестра, обыкновенно реагировала энергичнее: она норовила побольнее хлопнуть меня по руке, что, однако, ей не всегда удавалось…..
О, счастливое детство мое!
Как я благославляю тебя в эти, скорбные для моей родины дни, переживаемые мною вдали от нее, против воли отрезанным от нее!
Какая жгучая скорбь в бессилии дать ей хоть частицу того счастья, покоя, любви и ласки, которыми она вскормила мое детство.
Неужели суждено мне навсегда закрыть глаза при кровавом зареве, неудержимо пожирающей ее вражды и злобы и не увидеть ее никогда счастливой?
О, если так, заранее шлю свое загробное проклятие всем, нагло обманувшим, истерзавшим, опозорившим ее!..
Пусть тяготеет это проклятие над ними до тех пор, пока Россия не станет такой же детски-незлобливо-счастливой, как было счастливое мое детство.