Вымазавшиеся в грязи, по самые уши, свиньи, со своими поросятами хрюкали тут на разные голоса.
Когда же под вечер мы возвращались обратно и опять объезжали "став", к нему на водопой медленно плелся рогатый скот, быки и коровы, а под мостом в камышах квакали лягушки.
С этого места надо было только довольно круто подняться мимо двух крылатых мельниц, стоявших на бугре, и тогда уже, на совершенно ровном и гладком месте, видны были и ворота и сероватые стены Крюковского двора.
В раскрытые настежь ворота виднелся уже фасад одноэтажного, растянувшегося в длину, белого дома, с посеревшею соломенною крышею, на коньке которой, рядом с дымовой трубой, высилось большое гнездо аиста.
По двум сторонам двора тянулись постройки, вперемежку: чуланы, сараи и навесы, с решетчатыми загородками. На самой середине двора возвышалась большая деревянная голубятня, с целым голубиным стадом на ее крыше и балкончике.
Ближе к дому, на двух высоких столбах, была прилажена на веревках длинная доска-качели.
Едва только въедешь в ворота, сразу видишь, как тут много всякой живности и как свободно она разгуливает по двору, почти сплошь заросшему травой.
Тут и петух с курами, и индюк с индюшками, и гуси, и утки, и павлин и пава, и все с потомством. Между ними кое-где снуют и похрюкивают и крошечные розовые поросята, неподалеку от раскинувшейся на траве, в тени, непомерно раскормленной, свиньи.
- Ah, voila la vraie campagne! (Вот настоящая деревня!) - воскликнула mademoiselle Clotilde, когда в первый раз въехала с нами на Крюковский двор.
"Тетю Лизу", с высоко засученными выше локтей рукавами, мы заставали всегда в хлопотах по хозяйству.
То она тут же, во дворе, варила варенье на расставленных перед домом жаровнях, которые пышели жаром, то в погребе солила огурцы, то под большим навесом что-то колдовала над большими бутылями с наливками, то вся красная выходила из коптильни, где были развешены окорка.
Всевозможную деревенскую провизию она заготовляла в Крюковке в таком расчете, чтобы ее хватило не только на круглый год для бабушкиного дома и для ее собственного, но и для многих родственников.
Бабушка не терпела у себя в Кирьяковке никакой птицы, не позволяла держать и свиней, ревниво охраняя сад и посадку вокруг дома.
В Кирьяковке было только много коров и был между ними лобастый черный бык, которого все, кроме Игната, боялись.
Но вечером, когда загоняли его в особую загороду коровника, все были не прочь полюбопытствовать, - такой он был статный и красивый.
Молочное хозяйство процветало в Кирьяковке и было в непосредственном заведывании Надежды Павловны.
Творог, сметана, масло, все это заготовлялось в изобилии и доставлялось зимою в город. В городе держали только двух коров, так как ежедневная доставка молока была бы затруднительна.
В числе больших лакомств, славился в Кирьяковке овечий сыр, именуемый "брынзой". Слегка прожаренный на сковородке, он подавался к столу в виде закуски.
Брынза изготовлялась на "кошарах", под наблюдением, знатока этого дела, Юрия Филипповича.
Как только мы въезжали на Крюковский двор, побрякивая бубенцами, тотчас же поднималось, со всех сторон, голосистое кудахтанье крюковских обитателей.
"Тетя "Лиза", всегда в сопровождении целой стаи босоногих ,,девок", помогавших ей по хозяйству, первая появлялась откуда-нибудь неожиданно, с поднятыми вверх руками, носящими на себе следы продукта, в данную минуту, ею заготовляемого.
Она быстро "кудахтала", сыпя приветствиями и восклицаниями, громче самой большой кахетинской курицы, отчего ближайшие индюки тотчас же распускали свои хвосты, напрягали свои красно-чешуйчатые кадыки и принимали живейшее участие в нашей встрече.
Взрослые кузины, Люба и Леля, большею частью, прямо со сна, выскакивали к нам в туфлях на босую ногу, в разлетающихся, мягких легких капотах.
Нередко у них гостили такие же взрослые девицы, как они сами, из дальних родственниц; эти появлялись позднее уже тщательно причесанные и во всем городском параде.
Молчаливый, добродушный Ваня, аспирант на первый офицерский чин, с вымазанными в чернилах пальцами (он усиленно готовился к офицерскому экзамену), вылезал из своей летней конуры, где часами подзубривал свои "уставы и науки".
Дом сразу оживлялся.
"Тетя Лиза", перецеловав и обласкав всех, не забывая при этом держать руки у себя за спиной, чтобы "не обмарать кого", спешила позаботиться об обеде и угощении и беспрестанно исчезала то на кухню, то в "заднюю галерею", где обычно, в торжественных случаях, накрывался обыденный стол.
Вокруг Крюковского дома была только тощая растительность. Несколько кустов чахлой сирени и желтой акации, с двумя топольками, и скрипучим "журавлем" у колодца, именовалось "садом".
Девицы поочередно приводили себя в порядок и, по мере своего появления, принимались развлекать и забавлять нас.
Но всех деятельнее в этом направлении проявлял себя молчаливый Ваня, который оживлялся постепенно до неузнаваемости, видимо счастливый тем, что выпадал законный повод забыть на время разом и "уставы", и ,,науки".
Голубятня была в его ведении, и он немедленно влек меня к ней, брал поочередно в руки голубей, которые были разных цветов, рекомендовал и называл некоторых и особенно демонстрировал какого-то "крапчатого", в качестве изумительного "турмана".
Он обещал, после обеда, когда спадет жара, "погонять голубей", т. е. заставить их летать, всей стаей, высоко над голубятней, так, что приходилось задирать голову, чтобы не потерять их из виду.
Он и исполнял всегда обещание. Некоторые голуби залетали так высоко, что казались точками, а знаменитый "турман", при спуске, показывал просто фокусы, кувыркаясь, несколько раз подряд, через голову.
Затем качели, и до обеда, и после обеда, были предметом нескончаемых наших вожделений. И mademoiselle Clotilde и взрослые девицы не отказывались от этого удовольствия. Раскачивали качели очень высоко, над чем старались, приседая на одном конце доски, Ваня, а на другом одна из босоногих "девок" из "тетилизиной команды".
Об обеде, который подавался в час, об его изобилии и прелестях, нечего и говорить.
Мама и mademoiselle Clotilde заботились только об одном: чтобы мы не заболели и, всячески, старались умерить мой аппетит. Но "тетя Лиза" находила все эти предупреждения праздными. Зная только несколько французских слов, она беспрестанно приговаривала, поглядывая на Клотильду Жакото: ,,oui, oui, russe mange! russe mange!" (Да, да, русский есть! Русский есть!)
Но и сама наша милая Клотильда не была вовсе petite bouche и ела охотно. Да и кто мог бы устоять перед сковородкой, на которой еще потрескивала от жара малороссийская колбаса, нарезанная толстенькими ломтиками, с прильнувшей к ней, зарумянившейся, мелко крошенной, капустой. А вареники всевозможных сортов, и с творогом и с вишнями, и с чудной, при этом, сметаной, а всевозможные сласти, и арбузы и дыни!..
Разве можно было от всего этого отказываться, когда тетя Лиза, несмотря на все протесты мамы, все подкладывала и подкладывала на тарелки. А я все это обожал.
И, ничего, все великолепно сходило потому, что поддалось со вкусом и охотой.
После обеда, который, благодаря хлопотне и неумолкаемому кудахтанью тети Лизы, проходил всегда оживленно, дядя Всеволод выкуривал свою толстую папиросу Жукова табака, заправленную в еще более толстый черешневый мундштук, с янтарным наконечником, распространяя на всю галерею сладковатый запах обильного голубоватого дымка.
Дома у себя он курил также "Жукова", но в трубке, с очень длинным черешневым чубуком.
После обеда дядя Всеволод любил часок-другой отдохнуть и тетя Лиза настаивала, чтобы он прошел в "папенькин кабинет".
Она в неприкосновенности сохраняла кабинет покойного отца, в том самом виде, как он был при нем, и любила, чтобы ,,братец" (дядя Всеволод) в этом каждый раз убеждался.